Во время мойки посуды или выноса мусора вообще очень удобно думать о высоком, вроде полезными делами занимаешься, а вроде ум свободен. Алеся попыталась притишить свою эйфорию, даже вынула наушники в попытках сосредоточиться. Она хотела продумать стратегию поведения. На следующих выходных она наденет свою блузку с гагатовой брошкой и пойдёт в гости к министру. Вообще-то, теперь, через неделю после прошлой встречи, у неё появился шанс парировать. Она во всём убедилась сама - причём донельзя каноничными, действенными способами. Вот только откуда тогда эта робость? Такая, что когда она берёт дорогущий кочан цветной капусты, он кажется свинцовым слитком и дрожит в её руках?
Её охватила сложносочинённая тоска. Хотелось убежать на край света, заклеить себе рот, только б не рассказывать о своих переживаниях: казалось, ей испортят радостное открытие - на её блаженное доказательство найдётся сотня опровержений и проклятий. И вместе с тем, тайное счастье и маленькая победа требовала оглашения, декларации - закрепления своей изречённостью.
Министра она боялась. Смягчённо можно было сказать: "испытывала неловкость" - но надо ведь называть вещи своими именами! Теперь она понимала, почему он наводит такой трепет на зарубежных дипломатов.
Влада... Гаденькое сложилось предложеньице, но так и хотелось сказать, что она "в рот ему смотрит" и во всём соглашается. Хотя это неудивительно. Хорошо хоть, последнее время поуспокоилась и мужу внимание уделяет, так что определение "любовный треугольник" так и осталось бледной пометкой на полях.
Капитан, конечно, друг, товарищ и брат - но вот не казался он подходящим человеком для выслушивания исповедей. Пускай сначала от безумного междумирного путешествия отойдёт. А происходит это медленнее, чем хотелось бы.
Со старыми друзьями - Ариной, Настей, Катей - она вообще не хотела поднимать тему. Ещё был Зорич, но он слишком ироничен. Да она и с самого начала не спешила открываться.
Когда Алеся увлекалась каким-то течением или персонажем, то говорила об этом с непринуждённым воодушевлением. Сейчас она смущалась - не сболтнуть бы лишнего. Не о компромате или одиозности шла речь, просто о некой порядочности или... страшно сказать, священности. Лишний раз трепать на ветру словес чьё-то имя - нечестиво. Такие отношения требуют тщательно отмеренного и взвешенного молчания.
Знали-то, по сути, очень немногие. Но даже это знание было асимметричным: министр знал о внешних проявлениях, капитан и Влада - чуть больше.
Солнце припекало в плечи. Пакет с овощами оттягивал руку - дело сделано. В левую туфлю попал камешек и впивался в подушечку ноги. Алеся скривилась, но к остановке с электрическим мычанием подкатил троллейбус - она рванула вперёд, чтобы занять место - желательно у окна, желательно одиночное - и вытащить проклятый камень. Ей удалось обогнать неугомонных комаровских бабок, которых много в любое время дня, но особенно в несусветную рань, и протиснуться в самый угол сзади. Алеся плюхнулась на сиденье и хотела уже нагнуться, чтобы избавиться от мучений. Но снова замерла и сглотнула. Прямо перед ней, по-утиному топчась, устраивался на ступеньке пехотный майор, вскочивший в последний момент.
Вообще-то, ничего необычного: людей в форме на улицах ВКЛ было много. Но Алеся вспомнила о генерале и покрылась потом.
Ещё свеж был в памяти тяжёлый разговор, хотя минуло уже около года. После этой беседы она проплакала весь вечер. В какой-то степени это было от возмущения и разочарования, едва ли не предательства: она-то думала, что родной дон Аугусто поймёт и поддержит, а он туда же! Как эти чёртовы мещане со своими тухлыми подходами! А он всего-то решил поговорить откровенно и озвучить то, о чём она боялась думать. Не стоит тешить себя надеждами, что она может спокойно всю жизнь любить его, заниматься пропагандой, ах, простите, политологическими изысканиями, вдохновляться и быть свободной (потому что у неё есть плечо с погоном, за которым так удобно спрятаться от социума).
- Так ты... не хочешь быть со мной? - растерянно спросила Алеся и покраснела от своего жалкого котёночьего голоса.
- Не "не хочу", милая ты моя, а не "могу", - терпеливо поправил генерал.
Но для неё это был шок. Она слушала все его объяснения - разумные и предсказуемые - крайне рассеянно.
И каково негодование! Это он-то называл её преданность "зависимостью" и говорил о необходимости "поисков" (о тошнотворное слово!) и даже о нормальной, человеческой семье. Той самой, что "ячейка общества". И осмеливался притом предполагать, что может найтись человек ближе и лучше его.
Она разозлилась и подняла голос. Дон Аугусто поддался на провокацию и ответил ей резко. Потом извинился, объяснил всё по второму кругу, но тезисно - недаром был преподавателем. А потом с чувством выполненного долга удалился. И делай, что хочешь. В этот миг для Алеси мир перевернулся.
Что происходило? Да ничего особенного. Постепенная перестройка (тоже двусмысленное словечко). Может, и прав был генерал, что выложил всё начистоту, а потом держал дистанцию - в конце концов, она уже действительно большая девочка, и как оказывается, на роль весталки не подходит. Алеся постепенно успокаивалась, процесс исторического исследования становился для неё всё более интересным сам по себе, а не в связи с симпатиями - может, так и рождаются "настоящие учёные"? И вот её равновесие было нарушено... нет, не офицером в общественном транспорте. О равновесии в принципе не могло быть речи. А прохладно-зеленоватый китель незнакомого служаки всего лишь разбередил раны.
Вопрос о верности не раз ещё вставал перед ней, но всякий раз он вял и стушёвывался. Ей стало просто некогда обдумывать такие вещи.
Она думала об Андропове сосредоточенно и самозабвенно, в любое время: на эскалаторе метро, сидя на работе, на кассе магазина, у плиты. Она перечитала по диагонали все свои московские книги, лихорадочно пытаясь выудить оттуда какое-нибудь новое откровение, подсказывающее, как держаться, как себя вести. Ведь она не сомневалась, что новая встреча состоится, хоть и не было ясно, в чём её цель. Просто есть такое слово - "надо".
"А о чём мы будем говорить?" - задумывалась Алеся и начинала робеть. Ей не удавалось выдумать приличной темы для великосветской беседы, и это ужасно расстраивало. О чём говорить, Алеся не знала - ей просто хотелось быть с ним.
Хотя насколько "просто"? К своему сладкому ужасу, кроме солидных монографий, Алеся вытащила из шкафа ещё и Тополя. И совсем недаром.
Она раз за разом прокручивала в голове их беседу-поединок. Но память почему-то уцеплялась не за слова и смыслы. Ей вспоминалось, как Юрий Владимирович поворачивает голову, каков оттенок его седины, как он усмехается, как двигаются его губы при разговоре, какой формы у него ногти, какая складочка на шее, под подбородком, как розовеют уши, когда он волнуется и сердится, как немножко морщит рубашка, выдавая полноту, какова линия плеч в пиджаке и на самом ли деле она такая...
Как странно, что именно теперь её так занимали и донимали подробности наподобие припухлости век, очертания бровей и мягкости волос (ну вот просто умрёт она, если не узнает, каковы они на ощупь). Разумеется, это было делом невозможным, и распаляло ещё больше.
Ну откуда же, откуда такое наваждение? Ведь она всего лишь коснулась его руки.
Видимо, и этого оказалось достаточно. И поэтому новой встречи она боялась. Хотя предаваться томлению без всяких планов встречи никто не мешал. Оказалось, это даже наполняет жизнь новыми красками, хотя и неоднозначными.
У её томления существовало два оттенка, и делать это можно было "высоким" и "низким штилем".
С условно низким "штилем" всё было понятно. Своей наперсницей Алеся выбрала Лору и строчила вечерами сообщения так, что клавиатура чуть не дымилась. Они обменивались комментариями "невзначай", кидались фотками, многозначительно похахатывали и подливали масла в огонь. Иногда Алеся спохватывалась: боже, какой стыд, неужели она променяла политические дискурсы на шуточки и обсуждение внешности? Приходилось это признать, но стыда в строгом понимании она не ощущала. Да и Лоре это нравилось, и от неё она узнала выразительное сленговое слово - "кинк".
