— Здесь говорят только по-армянски, — резко прервала она. И затем весь вечер в доме действительно звучал только армянский.
Рядом со мной сидит дочь тикин Алексанян — Анаит, пианистка. Она рассказывает, что на будущий год собирается в Ереван, в консерваторию, продолжать музыкальное образование. Нвард и Сиран приехали сюда из ближайшего города Колд, где живут их родители. Работают же девушки в Нью-Йорке. Сиран служит в Организации Объединенных Наций. Веселая, разговорчивая девушка. Сегодня они здесь со всей родней — отец, мать, сестра отца. Приехали специально на вечер. Показывая на сидящую во главе стола тетку и подбирая все доступные ей армянские слова, Сиран рассказывает:
— Этой весной тетя моя — вот она, рядом с отцом, — ездила в Армению, а оттуда по дороге домой остановилась у меня в Нью-Йорке. Я повела ее, показала Эм-пайр билдинг, Рокфеллер-центр, Линкольн-центр, вошли внутрь здания Унион Национ… А она все свое гнет: «Наберись ума в конце концов, девочка, наберись… Что это такое показываешь мне?.. Ереван смотреть надо! Ереван — это город. А тут что — торчат чудища какие-то вверх».
В рассказе Сиран и юмор, и какое-то удовлетворение. Она смеется над тетушкой и тем не менее довольна, что обнаружился в мире человек, считающий Ереван лучшим городом, чем Нью-Йорк. А тетка, старая уже женщина с суховатым, решительным лицом, без всяких там околичностей на чистом гехинском диалекте подтверждает:
— Да, и не отрекаюсь от своих слов… Ты еще ребенок, не понимаешь… Один камень Еревана не сменяю на твой Нью-Йорк…
Нвард, певица, по-армянски говорит еще хуже. Но всем существом своим участвует в беседе, сгорая от желания высказать то, что у нее на сердце. Именно так и пела она на вечере песню композитора Эдгара Ованесяна «Эребуни-Ереван». А сейчас взяла бумагу, карандаш и хочет записать новую песню о Ереване. Я диктую, она пишет английскими буквами, потом, как ребенок, складывает слоги, с трудом соединяет их. Сопротивляющиеся слоги постепенно сдаются, смягчаются, становятся словами, стихами, строфами… Нвард ликует, песня раскачивается, клонится то в одну, то в другую сторону, делает первый уверенный шаг.
Поем мы все — Нвард, Сиран, ее тетя, Анаит и я. Поем в Сен-Катрине, в доме, где живет большая тото. Черный огонь в глазах Нвард вдруг задымился, голос повлажнел. Поет все громче, с каким-то даже вызовом. Откуда она взялась там, в своем Колде? Как выросла такая, на первый взгляд, совсем ереванская, ни в чем не отличимая от ее темноглазых, гладковолосых тамошних сверстниц? Ни в чем, кроме речи. Отступницы речи.
На дворе ясная, прозрачная ночь. Уснули дома, оставив у дверей сторожа — электрическую лампочку. Близко, очень близко, вижу длинную полосу воды, она блестит под луной. Это канал, один из тех, которые соединяют систему Великих озер Америки, связывают Канаду с Соединенными Штатами. Мы прощаемся, чтобы отправиться каждый к себе домой. Алексаняны остаются в Сен-Катрине, кто-то едет в Торонто, Нвард и Сиран — в Колд, кто-то — в Нью-Йорк, и я, только я, — в Ереван…
По каналу проходит пароход. Плавно, медленно, сияя оконцами кают. Машина доставляет меня в мой сегодняшний однодневный дом — гостиницу «Шератон». Рог луны, подобно кривому ножу, прорезает ночную тьму. Я молчу, вся еще в плотном окружении сегодняшних встреч. И лишь постепенно нарастающий рев воды вдруг напоминает, что недалеко Ниагара.
Рев чем ближе, тем оглушительнее. Ночь укрыла дневную Ниагару. Осталось только разрывающее мрак белое рычание. Это она. Я вижу теперь — это она, Ниагара моей юности. Бунтующая, яростная, освободившаяся от тысячеглазой туристской назойливости, от поденной обязанности быть диковинным зрелищем. Мы только вдвоем с нею, как тогда, в той моей комнатке на улице Амнрянэ.
Ниагара! Ты рвешься к желанной свободе.
Воплощение гнева в бессмертной природе.
Как обвал, устремившись дорогой крутою,
Ты навеки поссорилась с высотою.
Пусть и рев, и стремленья твои бесполезны,
Все равно не заполнишь ты каменной бездны,
Но грозу твоей страсти и пены кипенье
Я в груди ощущаю в часы вдохновенья.
14 марта, Егвард
Сен-Катрин, как было уже сказано, та первая пристань в Канаде, к которой причалили первые переселенцы из Западной Армении. Эта маленькая община, как бы микромодель всей канадской и даже американской колонии. Тут и история возникновения, и первая церквушка, и всяческие междоусобицы, перекочевавшие следом за океан, и старики, уходящие из жизни, и вместе с ними уходящий армянский язык, и пробивающиеся из-под льдов отчуждения зелененькие ростки интереса к своему изначалию, изо дня в день растущая тяга к далекой родине.
В отличие от Сен-Катрина, в других городах Канады армянских общин не было. Жили просто отдельными семьями. После первой мировой войны привезенные сюда сто двадцать сирот с острова Корфу не изменили общий облик колонии.
Изменился он лишь в последние пятнадцать — двадцать лет, когда началась эмиграция в Канаду из Стамбула, стран Ближнего Востока, из Греции и Румынии. Ныне численность колонии примерно 35–40 тысяч человек, рассеянных по всему неоглядному краю. Но главные центры скопления — Монреаль и Торонто.
Со Старого Света сюда доплыли и старые партийные распри, и всевозможные общества и союзы, которые в конечном счете сконцентрировались вокруг двух основных направлений, двух центров. Один из них — дашнакская националистическая партия, другой — прогрессивные силы, где существенную роль играют рамкавары — партия демократического толка. Крепнущая день ото дня связь с Советской Арменией способствует оживлению национальной жизни колонии, сохранению родной культуры. Издаются газеты, журналы, открываются школы, в бюджете которых, правда, символически, присутствует и доля местных муниципалитетов.
Надо сказать, что отношение Канады к переселенцам свидетельство не только ее расположенности. Бескрайние, далеко не освоенные, здешние земли все еще требуют приложения человеческих рук. Поэтому иммиграция поощряется здесь с давних пор. Создаются благоприятные условия, чтобы привлечь в страну трудовые ресурсы.
Прежде чем получить канадское гражданство, приезжий проходит пятилетнюю «стажировку» — он должен вести себя «образцово», не нарушать законы, не выезжать в это время из страны, а под конец сдать нечто вроде экзамена по истории, географии и законодательству Канады. С этой целью при стамбульском землячестве в Монреале с помощью вновь прибывших армян организованы уроки французского языка и специальный курс, где первый пункт программы озаглавлен «Наша страна — Канада», а последний — «Как стать канадцем». Бедняги соплеменники мои, колесящие по миру, сколько еще стран должны вы назвать «нашей страной» и сколько норм поведения, нравов и законов должны вызубрить, чтобы получить балл на право гражданства?
В Монреале широкую деятельность развернул мой знакомый еще по Бейруту, филолог Гезорк Айгуни. Он читал курс по армяноведению, в стамбульском землячестве консультировал «как стать канадцем», раз в неделю проводил получасовую телепередачу на армянском и, наконец, обучал желающих армянскому языку в Квебекском университете.
Я присутствовала на одном из этих уроков.
Человек восемнадцать — двадцать, в большинстве девушки. Парней было трое: один — молодой армянин из Малатии, из глубин Турции, второй — канадский армянин, третий — канадец, преподаватель греческого языка, который возжелал выучить и армянский. Из девушек только две, можно сказать, «бескорыстно» хотели знать армянский; одна из них канадка, врач, а другая армянка. Остальные пятнадцать были невестками в армянских семьях — канадские француженки, которые после того, как их мужья полностью капитулировали перед французским шармом, решили разоружить еще своих свекров и свекрух с помощью армянского.
Не знаю как, но Геворк Айгуни на втором же уроке, где я присутствовала, скоростным методом дошел до слова «пач» — «поцелуй». Когда на доске крупными буквами он перевел «пач» на французский, наши пергидрольные невестушки хором воскликнули: «А, пачик!..» Это название самого меткого оружия из своего арсенала плутовки уже знали давно. Другое слово было «карал»— «лебедь», которое веселые школярки поспешили отождествить со знаменитым «карапетом», искренне радуясь своим лингвистическим способностям.
