Что касается меня, то я продолжала общаться с людьми на этом языке и после симпозиума, в этот раз уже в самолете рейсом Москва — Монреаль. Вместе со мной в Канаду летела группа советских туристов из Новокузнецка. Светловолосая полноватая женщина, Лида, плановик крупного металлургического комбината, подсела ко мне и без всякого плана, а так, по наитию души, почти всю дорогу читала вслух стихи, в том числе и мои. Постепенно из соседнего отсека к нам перешли ее попутчики-директор завода, секретарь горкома, инженеры, рабочие. Завязалась беседа. Мои новые знакомые, как и бывает в таких случаях, расспрашивали об Армении, о том, к кому я еду, о моих друзьях — русских поэтах. Вдруг, не помню сейчас, кто из них первый извлек из портфеля и протянул мне открытку с видом Еревана, попросил автограф. Оказалось, что такие открытки есть почти у всех.

— Откуда это тут у вас? — удивилась я.

В ответ объясняют, что это сувениры, которые в числе других они собираются вручить на встрече с канадскими рабочими.

И так здесь, в воздухе, на высоте более чем десять тысяч метров, вдруг возникают и рассказывают мне о своей новой судьбе мой Ереван, Севан, Звартноц, Ленинакан, Матенадаран. С удовольствием подписываю открытки и получаю взамен на память виды Новокузнецка, тоже с подписями и добрыми словами. «Очень надеюсь на встречу у нас в Новокузнецке. Как это чудесно, что мы познакомились», — написала на открытке с видом их завода Лида.

Я не люблю, когда люди играют в скромность, и должна признаться, что никогда не играла в эти игры. Жила естественно, общалась с людьми, радовалась похвале, огорчалась, когда ругали. Но так как, к счастью, похвал было больше, старалась сохранить трезвость и отличать, какая из этих «ценных бумаг» — похвал — обеспечена настоящим золотом, а какая результат инфляции. И надо сказать, что инфляции я отводила очень большой процент. Особенно когда повзрослела, стала разборчивее. Но, признаюсь, каждый раз, когда в Москве ли, в дальней ли командировке, в сибирской «глубинке», вдруг услышу, что кто-то знает мои стихи, даже читает наизусть, — душа по-настоящему теплеет, и я приближаюсь к тому, что люди называют счастьем. Так было и тогда, в самолете Москва — Монреаль.

Вспыхивает табло. Те же слова, но сейчас под небом Канады: «Пристегнуть ремни. Курить строго воспрещается». Самолет медленно снижается. Океан наконец отступает, виднеется земля, рыжеватая, обыкновенная. Через несколько минут на поверхности ее обозначаются дома, улицы, четко разлинованные, но сверху удивительно плоские, одинаковые. Неужели Монреаль?!

Самолет, уставший, запыхавшийся, касается земли. Быстрый нервный бег его постепенно замедляется и наконец стихает. Двери распахиваются, и мы выходим, вернее, переходим из салона самолета в другой «салон». Здесь всюду после приземления из здания аэропорта, подобно гигантскому хоботу, протягивается огромная гофрированная резиновая труба, прилипает к дверям самолета. Вы вступаете прямо на этот «хобот», шагаете по устланному дорожками коридору и сразу оказываетесь в здании аэропорта.

Итак, мы прошли по этому эластичному коридору-«хоботу» и достигли зала. Прибывших из Новокузнецка встречают представители «Интуриста», а меня никто. Растерянно двигаюсь вперед. У одной из дверей смугленькая девушка в синей униформе о чем-то спрашивает идущих рядом. С трудом догадываюсь, что произносит мою фамилию.

— Это я, — откликаюсь обрадованно.

— Пойдем, — она плохо говорит по-армянски, — там вас ожидают… Я работаю здесь, пойдем…

Девушка помогает мне быстрее покончить с таможенными формальностями.

Пожилой таможенник-канадец обращается ко мне.

— Он хочет знать, имеется ли с собою алколь, — невнятно переводит его слова девушка.

— Нет, не имеется, — со спокойной совестью говорю я.

И только после того, как ответила, сообразила, что речь идет об алкоголе, однако не делаю никакой попытки исправить ошибку… Собственно говоря, это никакая не ошибка. Наш армянский коньяк можно назвать как угодно — сувениром, визитной карточкой, огненной водой, эликсиром жизни, — но только не алкоголем.

6 марта, Егвард

Канада…

Когда на школьной карте, — а она была очень большая и занимала почти всю классную доску, — я хотела показать Канаду, рука с трудом дотягивалась до нее. Она была высоко, почти прилепилась к полюсу, а я была ученицей третьего-четвертого класса. Потом мы выросли, карта постепенно уменьшилась, разноцветье ее для нас стало уже не просто коричневым, желтым, голубым, зеленым, а странами с их городами, с реками, морями, с горными хребтами и вершинами, с их историей и куль турой. Вот в этом кружочке на юге жил Гомер и поднялся к небу Парфенон. Рядом, на полуострове-сапожке, Юлий Цезарь перешел Рубикон и основал империю, по выше, на севере, явился миру великий Шекспир, на берегах Невы открыл окно в Европу Петр Великий, а чуточку слева разрушили Бастилию. Так обживалась карта мира, ее заселяли люди и события. Только один кусочек оставался почти таким, как и тогда, в школьные годы, но уроках географии: бескрайний, зимою — снега, льды, летом — неоглядные налитые пшеничные поля, неосвоенные пустоши, леса, а надо всем этим без устали грохочет, пенится, низвергается со своих немыслимых высот Ниагара, белая, взлохмаченная, необузданная Ниагара… Могла ли я знать, что выдастся такой день, когда я, за мотанная, в измятом платье, с дорожной сумкой и ереванскими гвоздиками в руках, ступлю на эту землю и далекая, необъятная, с трудом представляемая Канада в одну минуту станет обыкновенным вестибюлем в аэропорту, наполнится родным говором, привычной смугло той лиц, — одним словом, станет маленькой Арменией, только теперь не в Бейруте, не в Алеппо, не в Египте, Каире или Париже, а в Монреале…

Толпа вовлекает меня в свою круговерть, и я, смятенная, растревоженная, протягиваю встречающим гвоздики, хоть и несколько привядшие, но все же из той, настоящей Армении. Среди встречающих и такие, кто, пожимая руку, спрашивает:

— Не помните меня? Я из Каира…

— Мы виделись в Бейруте, забыли?

— Я слышал вас в Алеппо, в школе Гайказян…

— А мы познакомились в Париже, в гостинице «Лютеция»…

«Помню», «Да, да», «Возможно», «Вероятно», — произношу эти слова машинально, а в душе горечь. Значит, еще дальше теперь они от родной земли — на целый океан. К понятиям египетская, сирийская, ливанская, французская, иранская, американская прибавилась за последнее десятилетие канадская армянская колония.

Моя первая встреча в этой колонии произошла в субботней школе. День был сумрачный, дождливый, и, быть может, от этого снятое внаймы здание школы — просторное, бетонно-стеклянное — показалось мне каким-то неуютным, угрюмым. Вместе с моими спутниками прошли через пустые коридоры и вошли в зал. В углу группа самых разновозрастных детей окружила учительницу. Ребята пели что-то. Я попросила не прерывать, и мы остались стоять у дверей. То был не марш, не грустные мелодии Комитаса — то была незатейливая народная песенка «Ой, Назан-яр…» («О моя любовь Назан…»), но поди-ка, я не смогла удержать слез. Первая встреча с армянскими детьми на американском материке. Холодный громадный зал, и в углу дети, скучившиеся, как цыплята, сбежавшиеся на горсточку зерна… Кто знает, где, в каком селе, в каких горах и на каких полях, пропитанных запахом трав и хлебов, родилась эта песня, переплыла океан, долетела, дошла сюда, в высокий белобетонный зал, и сейчас на устах этих одетых в джинсы и батники детей. Звучала эта идиллическая песенка как-то убыстренно, в каком-то ином, непривычном ритме, словно взвалив на себя новую, непредусмотренную задачу: заменить собою те дальние деревушки, те горы и поля, пропитанные запахом трав и хлебов, не дать погаснуть далеким, едва мерцающим огонькам.

Встреча со школьниками началась с того, что от группы ребят отделился мальчуган лет двенадцати, коренастенький, светловолосый, и четко, звонкоголосо стал читать мое стихотворение: