Армянская страна, родная сторона,

Огромен белый свет, но я тебе верна.

Ты стародавний храм над древнею скалой,

А небо над тобой как купол голубой.

Голубкою бы стать под куполом твоим,

Чтоб тень его была мне кровом дорогим.

Куда б ни улететь, к тебе вернуться вновь,

Под купол голубой нести свою любовь^[3].

Купол Армении, кровля ее сложена не только из бревен и соломы, камня и бетона, она сложена из первых жарких строк, пропетых язычниками-бардами о боге огня Ваагне, из строгой вязи наших древних письмен на жестких листах пергамента, из белого островерхого пламени снегов Арарата, из розового зарева Еревана, из радости и горечи, из тоски и мечтаний, из песни «Ой, Назан-яр…», из стихов, прочитанных детьми, — из всего этого сложена кровля Армении.

Не знаю, куда, к каким берегам, в какой Ванкувер или Сидней, забросят этого коренастенького мальчугана житейские бури, как повернется его судьба, но пусть всегда будет над ним этот купол голубой, эта нерукотворная кровля…

7 марта, Ереван

В армянском обществе культурной связи с зарубежными странами сегодня встреча по поводу Международного дня женщин. Женская секция общества принимала зарубежных студенток, занимающихся в учебных заведениях Армении. Меня тоже пригласили, и я охотно приняла приглашение. Во время моих выступлений за границей мне не раз приходилось говорить о том, что Армения, посылавшая своих сынов в иностранные университеты, сегодня сама принимает студентов, приехавших из других стран, среди которых около четырехсот человек — армяне из спюрка. С армянскими ребятами мне часто доводилось общаться. Бывала у них на литературных вечерах, но со студентами других национальностей еще не встречалась. И вот нынче возможность такого общения.

В зале вокруг низеньких столиков сидят студентки — монголки, вьетнамки, немки. После взаимных приветствий и поздравлений хозяева откупорили бутылки с шампанским, а затем потихоньку начали «откупориваться» и гости. Первыми задали тон монголки, питомицы ереванского музыкального училища имени Романоса Меликяна.

Круглолицые, миниатюрные, в брюках и курточках, они спели монгольские песни, как объяснили сами, «любовного содержания». Пели непринужденно, без всякого смущения. Из узких, продолговатых глаз молодой задор высекал искры. Потом поднялись вьетнамки. Они столпились застенчивой кучкой и тоже стали петь. Но голоса их звучали неуверенно, тихо. Быть может, оттого, что они учились на математическом факультете университета и пение не было их специальностью. Мне показалось, что война, тянувшаяся долгие годы, оставила на них свой истощающий след. Девочки невысокие, бледные, с неизбывной грустью в глазах. Они сюда, к нам, донесли скорбь вьетнамских Тер-Зора и Герники. Не так ли пели и наши сироты, подобранные на дорогах беженства, привезенные в Порт-Саид, Египет, Алеппо, Афины, Париж и дальше — в Канаду, Америку?

Я вспоминаю фотографию, вошедшую почти во все сборники стихов Туманяна. Она сделана в те самые годы, когда беспощадный ятаган уже был занесен над жизнью тысяч и тысяч жителей Западной Армении.

…Эчмиадзин — древний центр армянской церкви. Во дворе храма сгрудившаяся толпа детей с голодными глазами, в лохмотьях. Посреди них Туманян, высокий, сухощавый, с трудом сохраняющий какое-то подобие улыбки на устах… Поэт народа, он оставил Тбилиси, где жил постоянно, и ринулся туда, в самое пекло, в сожженные, разоренные Ван и Муш, а затем вместе с беженцами пешком добрался до Еревана, Эчмиадзина, стараясь вселить в отчаявшихся людей хоть какую-то надежду.

«Родина плача, родина сирот», — писал он в своем знаменитом стихотворении «Вместе с Родиной» и нашел в себе силы и прозорливость закончить его следующими строками:

В одеждах пламенных придет заря грядущих дней,

И будут сонмы светлых душ, как блеск ее лучей,

И жизни радости лучи улыбкой озарят

Верхи до неба вставших гор, священный Арарат.

И вот поэт, что уст своих проклятьем не сквернил,

В воскресшей песне воспоет расцвет воскресших сил.^[4]

Жив был бы поэт, зашел хоть ненадолго в этот маленький зал, услышал, как рослые, светловолосые, подтянутые немки, студентки физического факультета Ереванского университета, с присущей им добросовестностью, стройно поют «Эребуни-Ереван», заменяя в конце припева армянские слова немецкими. Увидел бы все это Туманян, порадовался бы великому смыслу происходящего в этом маленьком зале…

8 марта, Ереван

Международный женский праздник в нашей семье ознаменован одним весьма значительным событием. Восьмое марта — день рождения моей матери. По правде говоря, день этот установлен согласно лишь устному ее заявлению. Раньше, я припоминаю, мы отмечали эту дату в первых числах месяца. Но несколько лет назад мама объявила окончательно, что она родилась в 1895 году, в марте месяце, восьмого числа, в первую субботу великого поста. Каким образом каждый год эта «первая суббота» совпадает с восьмым марта, одной моей маме известно. Но факт остается фактом. Видать, она, уроженка Вана, который смело можно назвать побратимом Габрова, по знаменитой, мягко говоря, расчетливой бережливости их жителей, решила справлять оба события чохом, рассчитывая, что так будет и почетнее, и обойдется дешевле.

Конечно, в этом году стоило как следует отметить эту «первую субботу». Мать мужественно выдержала мое почти пятимесячное отсутствие и, невзирая на нездоровье, отправила в Америку следующий наказ: «Сильва-джан, получили посланную тобой из Нью-Йорка почтовую открытку, она доставила нам всем большую радость. Здоровье мое хорошее, также и Араика… Оставайся сколько нужно… Новый год будь там. 10 января в Москве, 15-го в Ереване».

Как видите, мама моя, и поныне крепко держащая в руках свой маршальский жезл, разрешила мне до 10 января оставаться в Америке, уверенная, что все зависит только от ее воли.

Словом, что бы там ни было, я цела и невредима вернулась домой и застала маму также в полном здравии. И вот в очередное Восьмое марта собрались родные и друзья, чтобы отметить этот праздничный комплекс, правда, не с таким уж размахом, как полагалось бы.

Среди гостей Вагэ и Лилиана Осканяны. Познакомились мы еще лет семь-восемь назад. В те годы я уезжала иногда работать в Бюракан, жила в гостинице при обсерватории. Слышала, что недавно в Армению переехал директор Белградской обсерватории Осканян и теперь трудится здесь, в Бюракане. Очень хотелось с ним повидаться, но сжатые сроки работы вынудили меня отложить знакомство до случая. И вот однажды утром в дверь мою кто-то с силой постучал.

— Здравствуйте. Я Вагэ Осканян, узнал, что вы здесь, и явился. Как вам тут пишется? Неужто я спугнул музу?.. Ничего, пусть мир немного обождет, пусть помучается без ваших новых шедевров, — выпалил он и, не ожидая приглашения, плюхнулся на стул.

— Значит, вы Осканян! — обрадовалась я. — Представляла вас иначе — сдержанным, элегантным европейцем…

— Прежде всего в армянском есть свое слово: не элегантный, а изящный, с тонким вкусом. И затем, думаю, я не допустил никакой несдержанности, — сразу поставил меня на место Вагэ.

— Да, но… Можно вам предложить коньяк?

— Благодарю, не пью.

— Кофе?

— И кофе не пью.

— Как же так?.. Что тогда?..

— Сладости, очень люблю сладости.

Я обескуражена: громадный, басовитый и… сладости!

— Ничего, — утешил меня Вагэ, — Лилиана любит и коньяк, и кофе.

Лилиана — его жена, которую я вскоре увидела, так как Вагэ в тот лее день затащил меня к себе домой, познакомил с семьей.