Как ни старается община, все же пришельцам на эту землю нелегко адаптироваться. Эгоистические нравы частнособственнического общества, атмосфера тотальной конкуренции особенно ощутимы для тех, кто должен сразу включаться в бег, где все подчинено жесткой логике: отстанешь — затопчут.
В Торонто я побывала в армянской церкви. Она находится на одной из самых тихих улочек огромного шумного города, в бельэтаже большого дома, где внизу, на первом этаже, клуб общины. Зажатая среди других зданий, эта церковь, белая, многооконная, так не походила на привычные, строгие наши храмы, чернокаменные, одиноко возносящиеся среди пустынности гор.
Но знакомая до боли вязь древних букв тут же приблизила меня к белизне этих стен, к широким просветам окон, к людям, сидящим в ряд на длинных скамьях. Над сводами алтаря была начертана знакомая строка: «Боже, храни армян».
У каждого народа есть свои заветные песни, свой гимн, свои ставшие изречениями присловья. В них как бы сгусток примет народного опыта, характера, биографии народа, его истории. В английском гимне, например, есть такое обращение к всевышнему: «Боже, храни Британию, королеву морей», «Марсельеза» призывает восстать против тирании. Строки норвежского гимна славят свой «край лесистых круч, море, ветер нелюдимый, небо в клочьях туч». Армянская, два столетия назад родившаяся песня звучала почти как заклинание. Начиналась она мольбой: «Боже, храни армян». Здесь речь шла просто о том, чтобы сберечь жизнь, спасти от физического уничтожения, от нашествий и насилий.
Совершенно иной, подсказанный временем смысл обрела эта строка, когда я внезапно увидела ее в церкви, в Торонто.
Сегодня здесь, возле входа в эту церковь, толпились дети из субботней школы имени Месропа Маштоца — участники традиционного кросса-пробега. Выяснилось, что такие кроссы очень распространены в Канаде. Вот и армянские ребята, как потенциальные приверженцы местных нравов, включились в этот «бег по жизни». Заранее маленькие бегуны заручились обещанием ряда имущих людей, письменным или телефонным, выдать энное количество долларов тем, кто быстрым шагом пройдет или пробежит условленное расстояние. В данном случае доллары эти предназначены для нужд их школы.
Мне было все в новинку, все странно. И сам характер этого филантропического спорта, маленького бизнеса, задуманного пусть и не в личных целях. В этой капельной отраженности таилась неотвратимая опасность не устоять перед большим кроссом жизни, за ленточкой финиша которого — он, тот же всезаглатывающий доллар.
И вот дан сигнал. Ребята заполнили узкую улицу и быстро свернут к центру города. В заранее назначенных пунктах родители поджидают, когда, наконец, появятся в толпе, снующей по тротуарам и мостовым, их отпрыски. Маршрут длинный — через весь город. Бет весть что подстерегает детей на этих грохочущих улицах, в бесконечной сутолоке машин… Вечером все участники кросса должны снова собраться у церкви. Мне сдается, что каждый из родителей, так тревожно ожидающий возвращения детей, мысленно продолжает высеченную над алтарем мольбу: «Боже, храни наших детей. Не дай оторваться им от родных устоев, от первоосновы своей. Дай силу их ногам, чтобы твердо ступали они по зыбкой земле чужбины, чтобы в честном труде вкушали хлеб свой насущный. Боже, не дай им заблудиться в хаосе этих улиц, в тщете и суете мира. Сотвори так, чтобы куда бы днем ни уводили их житейские нужды, как бы ни искушали соблазны, к вечеру снова возвращались они сюда, в свое пристанище. Боже, храни человека…»
В Торонто я пробыла всего неделю и снова возвратилась в Монреаль, канадскую мою обитель. Для меня, выступавшей в Бейруте и Алеппо по пять-шесть раз в день, поездка по Канаде была сравнительно легкой, потому что колония немногочисленная, школ — увы! — маловато и визитеры не так уж одолевали. Самый большой вечер состоялся в Плато-холле, где собралось восемьсот человек. С него, собственно, и началась моя монреальская жизнь, которая продолжалась в Торонто и перекинулась затем в Америку.
Таким образом, когда я через четыре месяца покинула Западное полушарие, мой блокнот зафиксировал более ста вечеров, выступлений по радио и телевидению, обращенных к сшорку, не говоря уже о множестве личных встреч и разговоров. Запомнилось и несколько прямо-таки семейных вечеров — в нашем консульстве в Монреале после приема в честь советской поэтессы, встречи в советском посольстве в Вашингтоне или в клубе Советской миссии в ООН. Помню и «чашку русского чая», на которую меня неизменно приглашали после этих вечеров, уже в более узком кругу. Снова читали стихи, вспоминали родные места, рассказывали о родных, от которых и они, и я сейчас так далеко, говорили об общих радостях и заботах нашего большого дома, по которому так тоскуешь, когда оказываешься вдали от него.
16 марта, Егвард
За последние два десятилетия так много приехало в Канаду армян из Стамбула, что организовано землячество. Первое, что мне бросилось в глаза, когда я вошла в их клуб, — это плакат, очень характерный для той психологии осторожности и боязливости, которая годами впитывалась ими. Плакат сей оповещал о том, что стамбульское землячество ни к какой партии не относится и никаких политических целей не преследует. Но нетрудно было убедиться, что симпатии большинства из этого землячества давно определились. Так, секретарь его Жирайр Айватян рассказывал:
— Был я солдатом в турецкой армии, служил на границе возле Ленинакана… Вечером зажигались огни в Армении, и я, как зачарованный, стоя на другом берегу на посту, не мог оторвать глаз от этих огней. Сколько раз подумывал бросить все к черту и перебраться через реку… Но в Стамбуле у меня оставались мать, невеста. Словом… Однажды белая лошадь с вашей стороны перебежала к нам. Поймали ее, повели сдавать обратно. Мы стояли посреди моста. Мы и они, ваши. Среди них парень, явно армянин. Одному богу известно, что я пережил в эти минуты, боялся, что вот-вот сорвусь с места и брошусь к нему.
В Торонто мне представился случай встретиться с другим переселенцем из Стамбула, зубным врачом Норайром Джейланли. Разболелась десна, и пришлось прибегнуть к врачебной помощи.
— Завтра с утра пойдем к моему дантисту, он из самых известных и самых дорогих, — предложила свои услуги одна здешняя дама.
На следующее утро в назначенный час мы явились к врачу.
— Какой счастливый случай! — пожал мне руку полный, круглолицый доктор в белом хрустящем халате. — Пожалуйте…
Я вошла в его кабинет, где все — стены, пол, потолок, окна и инструменты — так сверкало, будто вся комната тоже накинула белый хрустящий халат.
Дантист надел на меня такой же халат, усадил в кресло, нажал кнопку, и спинка откинулась так, что я приняла почти горизонтальное положение. Рот широко раскрылся, и перед моими глазами сверкнули электрический прожектор, металлические щипцы, круглое лицо господина Норайра. Пока я ждала врачебного заключения, а самое главное — мечтала занять свою первоначальную позицию, доктор вышел. «Наверно, за лекарством», — подумала я. Но когда он вернулся, в его руках был фотоаппарат.
— Не каждый раз можно соединить приятное с полезным, — сияет доктор и направляет на меня объектив.
— Но, доктор, выясним прежде состояние моих зубов, — лежа вздыхаю я.
— Все тут ясно. Воспаление десны… Прошу смотреть в эту сторону, улыбнитесь чуточку, так, так… Очень хорошо! — наконец он щелкнул и вновь приступил к своим прямым обязанностям. — Необходимо основательно подлечиться. А пока вот капсула. Так по-армянски можно сказать?
— Можно, можно, — отмахиваюсь я.
— Нет, нет… Очень люблю чистый армянский язык. У вас есть другое хорошее слово, не капсула.
— Наверно, пилюля?
— Да, да… Минутку! — Доктор ищет блокнот и карандаш, находит и записывает: «Капсула — это пилюля». — Итак, возьмите эту пилюлю, опустите в полстакана воды и каждое утро обрызгивайте десны… Правильно я употребил слово, да?
Я вынуждена перейти к этимологии:
