Он бормотал сквозь слезы что-то бессвязное об экзаменах в колледже которые, кстати, и мне предстояло сдавать; о выборах в парламент — к ним я, к счастью, отношения не имела; о соревнованиях в клубе регбистов и дне рождения дочери автомобильного короля, её звали Элис, я до сих пор помню. Волосы Макса висели влажными спутанными прядями, нос покраснел, рубашка выбилась из-под измятого смокинга, на брюках отвисли пузыри. Мне стало как-то неловко смотреть на него, и я принялась сосредоточенно пересчитывать дырочки в стене сбоку. Не гладить же его, в конце концов, по головке, — а ничего более адекватного ситуации я придумать не могла. С какой-то странной, обреченной тоской я подумала, что это мне придется теперь искать выход, захватывать пульт управления и героически драться с инопланетянами, если я хочу вернуться домой. Если я хочу… Макс уже не хотел, кажется, ничего. Он тяжело прислонился к стене и беззвучно всхлипывал, закрыв лицо белыми руками с обломанным ногтем на левом мизинце.

И вдруг его аморфная фигура пошатнулась, едва удержавшись на ногах. Одним прыжком Макс подскочил ко мне — а я смотрела вперед широко раскрытыми глазами.

Кремовая в дырочку стена разъезжалась в стороны, как створки лифта. Наконец-то нас выпускали из этого отсека — куда? С какой целью? — надо было как можно скорее увидеть, понять, сориентироваться, что теперь делать. Я была страшно, запредельно напряжена, виски сотрясались изнутри от биения пульса. Впереди включился свет, и…

Мне часто намекают, что я все это придумала. Вместе с мамой. Но, честное слово, такого я не то что бы не смогла — не стала бы придумывать. Слишком много чести, и сейчас вы поймете, о чем это я.

Оттуда, из глубины смежного отсека, на меня смотрел Макс. Высокий, красивый Макс с чуть надменной улыбкой в уголках глаз за стеклами элегантных очков, с безупречной, волосок к волоску, прической, с рубиновой брошью на белоснежном воротничке, в дорогом костюме и распахнутом длинном верблюжьем пальто. А чуть левее был ещё один Макс, сжимающий в прыжке мяч для регби. И рядом — Макса за компьютером, Макс у дверцы автомобиля, Макс рядом со мной на балконе моего дома, Макс и какая-то девушка в театральной ложе… Все огромное помещение занимали цветные, в натуральную величину, голографические изображения Макса. Блестящего, недосягаемого, великолепного Макса.

Я не стала оборачиваться в сторону их оригинала. Просто сказала, не глядя:

— Они бы тебя все равно забрали. Даже если бы ты ко мне не пришел.

Вот так, а потом мы оба отключились и очнулись уже посреди того пустыря в предместье, где нас и подобрала полиция. Дальше писать нет смысла, статьи во всех газетах были потрясающие, да и интервью неплохие — с Максом, естественно. Правда, он пару раз упомянул в них меня — к великому восторгу моей мамы. А вот об отсеке со своими голограммами почему-то не вспомнил — и загадка этой скромности меня до сих пор мучает. Может, он тогда ещё плакал и не успел их рассмотреть?

За те три года, что нам оставалось учиться вместе, мы с Максом не обменялись ни единым словом. Так получилось. Его отец на гребне сенсации победил на выборах, и до мамы дошло, наконец, что сын члена парламента не про мою честь. А потом я вышла замуж за Фрэнка — он тогда ещё не был чемпионом мира по боксу — уехала в Америку, начала сниматься в кино, а потом родились близнецы…

Недавно мы с детьми приезжали к маме, и в центре города я увидела Макса. Он стоял около припаркованной машины — все такой же красивый, стройный, элегантный. Правда же, было бы вполне естественно подойти к нему, поболтать, расспросить о наших однокурсниках? — а меня что-то удержало. Все-таки он был слишком блестящий, далекий, недоступный.

Как-никак, единственный человек из шести миллиардов, которого представители иной цивилизации приняли за идеальный, рафинированный образец землянина. Пока не поняли, что ошиблись.

Интересно, кого они взяли взамен?

Лес вставал впереди — огромная темная стена на фоне близкого заката. Он начинался здесь, на границе людских земель, и простирался до самого океана на северо-западе. Дикий и древний, как сама вечность.

Кардиган поправил перевязь с оружием и обернулся — три мечника и два арбалетчика выжидающе глядели на него.

— Ну что? — сказал Кардиган почти весело. — Время! Двинули!

И первым зашагал к лесу.

Мечники и арбалетчики последовали за ним.

Приминая траву, отряд пересек плоский луг, обогнул одиноко торчащий в полуфарлонге от опушки холмик и вскоре вышел к кривоватой глубокой балке, которая вклинивалась в чащобу и сразу же терялась из виду. Кардигану как-то довелось спускаться в нее, поэтому он знал, что юго-западнее балка тянется вдоль холмика с противоположной от отряда стороны и в конечном итоге сваливается к речушке Лее. На северо-восток по балке никто не ходил. В смысле — из людей не ходил. Туда, где начинался лес, люди не суются.

Потому что в лесу живут эльфы.

К ним Кардиган и шел. И вел небольшой отряд. Впервые он вел отряд сам, а не шагал за предводителем.

Что ж… Все когда-нибудь случается в первый раз.

Старое кострище совсем рядом с опушкой все еще отлично просматривалось, а вот одно из двух бревен кто-то утащил. А возможно, просто сжег.

— Стоп! — скомандовал Кардиган. — Пришли!

Дорожные мешки тут же были сброшены с плеч; добыты мех с водой, холодная телятина и все еще теплый хлеб. До заката оставалось добрых полтора часа.

Кардиган присел на бревно, поправив неловко висящие при поясе мечи. Лес равномерно шумел на слабом ветерке. С жужжанием пролетел овод, повитал над шлемом и в конечном итоге примостился на сапог Кардигану.

«Дурень, — подумал Кардиган. — Сапог хоть и яловый, но крови ты там хрен сыщешь…»

Овод потыкался хоботком в сапог еще секунд двадцать, пришел, видимо, к аналогичным выводам и с жужжанием улетел к трапезничающим ратникам. Вскоре один из мечников звонко хлопнул ладонью по шее — скорее всего, этого хлопка овод не пережил.

Жуя телятину с хлебом и запивая обыкновеннейшей водой, Кардиган мысленно готовился к переговорам с эльфами. Как-то они пройдут сегодня, переговоры? Хотелось надеяться — удачно. Хотя что значит — удачно? Скорее всего, все сложится как обычно: эльфы вежливо откажутся от всех предложений, продлят, предварительно пообсуждав, торговые соглашения и снова канут в свой загадочный лес, куда людям путь однозначно заказан.

А уж в этом сомневаться не приходится: за последние пять лет люди совались в лес лишь дважды. Сначала беглый убийца Приум, удирающий от тюремной стражи Глабстенбурга, не нашел ничего лучше, нежели свернуть с северного тракта к лесу. Его труп эльфы-дозорные выбросили из кустов на опушке уже через два часа. Горло Приума прошивала одна стрела, а из правого глаза торчала другая. А недавно какие-то заезжие торговцы древесиной с южного побережья затеяли порубку чуть севернее деревни Шелест. Зачем им понадобился свежий, а не покупной лес — никто так и не узнал. Эльфы тогда потребовали отступные за десяток сваленных сосен и дубов, причем немалые. И пришлось платить, куда деваться…

До разговора с людьми эльфы снисходили только один раз в году: а именно в день ламмас, шестого августа по человеческому исчислению. В любой другой день можно было ожидать на опушке хоть до посинения — никого из эльфов увидеть все равно не удалось бы. Да и углубись в лес — тоже, скорее всего, не удалось бы увидеть. Тихий щелчок тетивы, короткий свист оперения — и привет… Стрела в глазу. Или в шее.

Впрочем, на людские земли эльфы в свою очередь не совались. Они вообще не выходили из леса, словно могли оставаться живыми только там, под сенью вековых деревьев.

Солнце постепенно утопало в ветвях. Близилось время сумерек.

Как обычно, появление эльфов люди прозевали. Вроде только что никого не было, и вдруг р-раз — к кострищу подходят четверо. Все высокие, стройные, длинноухие, укутанные в плащи. Двое несут короткое и с виду весьма тяжелое бревно, один охапку дров, а предводитель, которого Кардиган знал, — понятное дело, налегке. В волосах предводителя торчит длинное раскрашенное перо.