- А вы что же? - спросил он.

Паша в это время, обойдя трибуну, проверив, по-видимому, не осталось ли от Шурика каких-нибудь следов, встал под фонарем и озабочено смотрел на веревку. Аркадий Исаевич, кажется, только теперь заметил его. Он посмотрел еще поочередно на Веру Андреевну, на Шурика.

- Ну, пойдем? - спросил он его нерешительно.

Они повернулись и медленно пошли через площадь. Шурик продолжал всхлипывать, и пока не скрылись они в переулке, несколько раз оглянулся.

- Что теперь с этой штукой прикажете делать? - через некоторое время произнес Паша, не глядя на Веру Андреевну. Придется лезть.

Он подошел вплотную к столбу, потерев ладони, обхватил его и быстро полез наверх. Скоро он оказался уже возле светильника. Веревка упала в лужу. Соскользнув вниз, Паша поднял ее и принялся зачем-то распутывать узлы.

- Простудитесь, Вера, - сказал он, по-прежнему не глядя на нее. - Сядьте хотя бы на трибуну.

Было что-то странное и в словах его, и в том, что он делал. Ей казалось, все это совсем не подходит к месту. Ей хотелось посмотреть в глаза ему, но он не оборачивался.

"Почему он ни о чем не спросит? - подумала Вера Андреевна. - Ему не интересно, откуда я узнала о Шурике? Что ему эта веревка?"

- Паша, - позвала она.

- Что?

Ярко сверкнула молния над церковью, и на секунду она испугалась того, что хотела спросить.

- Паша, - повторила она. - Ведь отец его действительно, должно быть, ни в чем не виноват.

- Не виноват? - как будто удивился он, но опять не посмотрел на нее и даже не обернулся. - Я сам читал его показания.

- Что же там было?

Ему пришлось переждать долгий громовой раскат.

- Он признался, что подсыпал крысиный яд в консервы. Никто и подсчитать не сможет, сколько жизней на его совести.

- Вы в это верите, Паша?

- Да я же говорю вам, что читал его показания.

- Вы в это верите, Паша?

Он все дергал веревку, пытаясь растянуть последний узел.

- Что значит - верите?

- Вы - в это - верите - Паша? - в третий раз повторила она.

Но, наконец, он скомкал ее и, размахнувшись, забросил за транспарант - за церковную ограду. Затем почему-то испуганно огляделся вокруг.

- Это странный город, - сказал он. - Никогда в нем не знаешь, что с тобой случится через минуту. Чужой и странный город.

"Что он говорит?" - подумала Вера Андреевна.

Паша поморщился, как от боли, покачал головой. Потом присел на край трибуны и впервые посмотрел на нее прямо сверху вниз - тоскливо посмотрел. И вдруг она заметила, что он пьян.

- Вам в самом деле хочется, чтобы я сказал, что он не подсыпал яду? Что я подписал приговор невиновному человеку? Ну да, я подписал. Ну да, я знаю, что он невиновен. И вы это знаете. Что же дальше?

- Ничего, - покачала она головой. - Должно быть, я зря спросила... Конечно, зря. Я все понимаю, Паша. Не будем об этом.

- Нет, будем! - прошептал он вдруг как-то особенно. Теперь уж непременно будем. Вы уже начали, и я хочу вам сказать, что как раз-таки ровным счетом ничего вы не понимаете. Вы, может быть, думаете - что-нибудь меняется от того, верю я или не верю в эти бумажки? Вы думаете, они вообще что-нибудь могут значить - эти бумажки? Для чего вы спросили об этом, если сами знаете ответ? Хотели пристыдить меня? Ну что же, время сейчас, конечно, самое подходящее. Ведь что же было бы, если б мы не успели? То есть, если бы он действительно?.. Ведь за замученного ребенка -"расстрелять", правда? А хотите, я между прочим расскажу вам, как расстреливают здесь у нас в Зольске, в Краснопролетарском переулке - метрах в пятистах всего от нашего дома?.. Да нет, что же, вы послушайте, я расскажу! Делается это так. Осужденного выводят из камеры, проводят в подвал и, ничего ему не разъясняя, ведут по подвальному коридору. Он не очень длинный, и в дальнем конце его есть поворот - он ведет в тупик, но осужденный этого не знает. Он поворачивает в него вслед за конвоиром, и тогда из темной ниши за поворотом выходит человек, которого зовут Савелий Горохов... Нет, нет, вы послушайте! Раз уж вы все понимаете... Так вот, Савелий Горохов - он живет в Москве, а сюда приезжает по вторникам. Ему уже за шестьдесят, и из них сорок он занимается одним и тем же делом. Весьма благообразный старичок. В револьвере у Савелия два патрона. Он выходит из темной ниши и стреляет осужденному в затылок. После делает контрольный выстрел. Он профессионал, и в этом выстреле нет нужды, но таковы правила. Следом появляется тюремный врач, для вида осматривает тело и ставит свою подпись на акте. Все не очень романтично, но вполне гуманно. И очень продуманно. Врач и конвоир закуривают. Савелий - нет, он некурящий. Вот так это происходит. А теперь я вам скажу, какова во всем этом моя функция. Моя функция - это функция врача. Я ставлю подпись в протоколе и свидетельствую смерть. Когда мне приносят эти бумаги, человек уже мертв. Расстрел произведен по всем правилам. Палача зовут, правда, не Савелий Горохов, а Степан Баев. Или, точнее, их несколько: Василий Мумриков, Григол Тигранян, нежно обожающий вас Харитон Спасский. Да и врач не я один. На приговоре полагается три подписи: Баева, моя и Свиста. Я в отличие от Свиста должен, правда, читать эти бумаги. Свист их вовсе не читает, и правильно делает. Но вы думаете, что-нибудь изменится, если я не поверю в то, что осужденный мертв, и не поставлю подпись? Вы думаете, он оживет от этого?

- Не нужно, Паша, перестаньте! Пожалуйста! - плакала Вера Андреевна. - Поверьте, я ни в чем не хотела вас обвинить!

- А вы и не можете ни в чем меня обвинить. Скажу вам более того: вы никого не можете ни в чем обвинить. Вы, может быть, полагаете, Савелий Горохов, Баев или Харитон в чем-нибудь виноваты? Вы полагаете, от них что-нибудь зависит? Да ничуть не больше, чем от меня, от вас или, скажем, вашего Эйслера. Если вам интересно знать правду, то все мы, все до единого в этом городе, делаем общее дело. Есть, впрочем, должности более чистые, есть менее чистые - ну, так и на скотобойне разделение труда. Я ставлю подписи на приговорах, вы ставите подписи на корешках книг, но, если б вы действительно понимали, насколько невелика здесь разница! Разве не в каждой второй из книг, которые стоят у вас там, на полках, написано, что так все и нужно. Но главное - ведь главное то, что никто в отдельности, ни все мы вместе, даже если бы вдруг захотели, не смогли бы в этом ничего изменить. Вы, говорите, вы все понимаете. Но, если вы все понимаете, что же вы сегодня делали там, на дне рождения? Почему так мило улыбались всей этой компании? Вам случайно не приходило в голову, что гарднеровский сервиз, на котором вы кушали поросенка, реквизирован у главврача нашей ЦРБ Бурятова? Вы не читали о банде врачей в газете "Вперед!"? Нет, разумеется, ничего особенного здесь нет - все совершенно по правилам - это называется: высшая мера наказания с конфискацией имущества. Супругу Бурятова Харитон раскрутил чуть позже - на восемь лет. Я разговаривал с ней, когда только приехал сюда. Она отправилась в этап с надеждой разыскать в лагерях мужа - ей сказали, что он получил "червонец". У них осталось двое детей мальчик и девочка - примерно того же возраста, что и Шурик. Девочка жива, а мальчик умер - не вешался, не топился, просто заболел и через неделю умер. Скажите, вы - верите в то, что ваша - я не говорю, моя - ваша жизнь может иметь какой-то смысл, после этого? Даже если вообразить, что Бурятов был врагом. Чтобы вы действительно поняли - мы все в нашем городе ходим по костям этого мальчика! И дети, и внуки, и правнуки наши будут ходить по его костям. Но я вам скажу, Вера - никто не виноват больше остальных. Ни я, ни Савелий, ни Баев - никто не отдавал приказа "травить ребенка собаками". И в кого бы, и как бы высоко, вы ни ткнули пальцем, никто такого приказа не отдавал. Все мы поголовно только безмозглые борзые в этой травле. Ну, а если вам очень хочется ткнуть в точку, то тычьте туда, куда тыкал Павел Кузьмич - в Того, кому грозил он пальцем. А я при этом только повторю вам, что он был прав!