Я доложил о прибытии. Командир махнул рукой, приглашая садиться, и начал без предисловий.

   - Товарищи командиры, положение отчаянное. Националисты воспользовались системой подземных коммуникаций, и вышли в тыл. Нас выбили из шести домов. Во второй батальон отправлено трое посыльных, ни один не вернулся. Долго мы не продержимся... - Павлов замолчал, прислушиваясь к звукам вялой перестрелки. - Сейчас удобный момент, чтобы собрать все силы в кулак и вырваться из города. Товарищ Некрасов, я назначаю вас командиром группы прорыва. Соберите человек двадцать, самых боеспособных, и возьмите все пулеметы. Ваша задача - прорвать кольцо окружения... За вами пойдут все легкораненые, их поведет дивизионный комиссар Качелин.

   - А вы, товарищ комбриг?! - не удержался я и перебил его речь.

   - Я останусь здесь с ранеными, которые не могут самостоятельно передвигаться... - тоном, не допускающим возражений, заявил Павлов.

   - Товарищ Трусов, - обратился комбриг к старшему лейтенанту, - сколько штыков осталось в батальоне?

   - Со мной двенадцать... - просипел тот сорванным голосом и тут же обратился с просьбой - Товарищ комбриг разрешите остаться с ранеными?

   - Нет, - коротко отрезал Павлов. - Вы со своими людьми пойдете в арьергарде.

   - Товарищ Калинин, - дошла очередь до политрука. - Вы назначаетесь заместителем капитана Некрасова и лично отвечаете за спасение Боевого Знамени бригады... Товарищ сержант! - скомандовал он перевязывавшему его танкисту. Тот отложил самодельные бинты и, не спеша, расстегнул ворот комбинезона. И мне стало ясно, почему он казался такого неестественного сложения: на его груди под комбинезоном было спрятано знамя бригады.

   - Товарищи, - обратился, уже к нам троим, Павлов, - приказываю... и даже в большей степени не приказываю, а прошу! Выведите из окружения людей и сохраните Боевое Знамя!

   Было видно, что командиру группы из-за ранения нелегко давалось каждое слово, он побледнел, а на лбу выступил пот...

  ***

   ... Нам повезло, путь нашего прорыва пришелся на позиции, занимаемые батальоном националистов, укомплектованных большей частью новобранцами. Непривычные к ночному бою, они избегали прямого столкновения и стреляли больше для самоуспокоения, спрятавшись в укрытия.

   Мы прорвались через оба ряда траншей, и я, отправив небольшую группу со знаменем к нашим позициям, приказал остальным бойцам занять оборону и прикрыть выход раненых.

   Тем временем, заговорила наша артиллерия. Надо отдать должное артиллерийским командирам, они верно оценили причину переполоха во вражеском стане и поддержали наш прорыв действенным артогнем по всему фронту. Националистам стало не до нас. Мы дождались последних раненых и стали ожидать группу Трусова. Но больше никто не появился, и мы по звукам разгорающегося боя в тылу санхурхистских позиций догадались, что наши товарищи пожертвовали собой, приняв весь огонь на себя.

   Скрепя сердце, я отдал приказ отступать. Мы перебежками, а где и ползком, направились в сторону наших войск. Впрочем, своим ходом мне туда добраться было не суждено. Шагов через пятьдесят-шестьдесят правую ногу обожгло резкой болью, и я повалился наземь. Тут же попытался вскочить, но снова упал, нога не слушалась. Ко мне подскочил Литвинов и подхватил меня, как мешок, на спину. Так на своей спине он и вынес меня к нашим..."

   7.

Олег Ицкович, Саламанка, Национальная зона, 25 декабря 1936

   Ударило в грудь, под сердце. Резко и больно, но сразу же отпустило, так что, по-видимому, не инфаркт.

   Олег поднял руку, заметив мимоходом, что пальцы дрожат, коснулся лба. Лоб оказался мокрым от пота, но это и так было ясно. Можно и не трогать: пробило так, словно в луже выкупался. Струйки липкой влаги стекали по вискам и лбу, "журчали" по ногам, и между лопаток...

   "Ольга?!"

   Боль ушла, как не было, но сердце колотилось, словно после заполошного бега, а в душе...

   Что ему почудилось перед тем, как "ударило" в сердце? Ведь точно же что-то примерещилось. Тень женщины на фоне звездного неба... и отзвук далекого выстрела.

   "Бред! Дичь!" - но душе не прикажешь. Зажало, как в тисках: что называется, не вздохнуть, не охнуть.

   - Твою мать! - доставать сигарету дрожащими, как у алкоголика, пальцами, удовольствие ниже среднего. Закурить удалось с десятой - или еще какой - попытки и только третью или четвертую сигарету. Намусорил, кроша в дурных пальцах табак, как последняя свинья, но что есть, то есть.

   - Твою мать! - разумеется, он сказал это не по-русски. Само собой, с языка сорвалось "Verdammte Scheisse", но язык этот, чертов, едва шевелился во рту, и губы пересохли, и брань вышла жалкая, едва слышная.

   - Твою мать! - хрипло выдохнул фон Шаунбург и жадно затянулся.

   "Кейт!" - бессмысленная мольба! Как к ней дотянешься через неведомые пространства, ведь он даже не знал, где она сейчас.

   Вот и приручай кого-то, вот и приручайся... Любовь - тяжкая ноша, а страх за любимого страшнее физической боли. Оставалось надеяться, что это был всего лишь "заскок физиологический, простой", вызванный усталостью, нервным истощением и злоупотреблением алкоголем, никотином и кофеином. Но здравое это предположение не утешало и не "утоляло печалей".

   "Дьявол!" - новая сигарета далась ему легче, и оставалось лишь сожалеть, что бренди закончился еще час назад.

   - Ага! Вот вы где! - сказал очень вовремя вернувшийся из "рекогносцировки" полковник фон Тома.

   Баст и сам не заметил, как переместился из фойе штабного здания сначала на высокое крыльцо, где он был явно лишним в компании солдат, охранявших двери, а затем на улицу, под сень растущих вдоль проезжей части деревьев.

   - Ну, что там? - спросил он через силу.

   - Вы водку пьете? - вопросом на вопрос ответил Тома.

   - Пью, а что? - Баст пытался закурить очередную сигарету.

   - Тогда, выпьем!

   Шаунбург, наконец, обратил внимание, что полковник необычайно мрачен. Между тем, Тома извлек из кармана своего кожаного реглана бутылку и выдернул пробку.

   - Виноградная водка, - сказал он, протягивая бутылку Шаунбургу. - Дерьмо, конечно. Но всяко лучше, нашего картофельного самогона.

   Водка, и в самом деле, оказалась никудышная, но спирта в ней содержалось, сколько надо - ему, Себастиану фон Шаунбургу, - надо, и это была хорошая новость.

   - Рассказывайте, - предложил он полковнику, - "продолжаем разговор".

   Судя по тому, как Вильгельм Тома хмурился, теперь следовало ожидать какой-нибудь гадости. И Баст в своих предположениях не ошибся.

   - Мы отбились, - сказал Тома, принимая бутылку. - Русские потеряли три десятка танков, а может быть и больше...

   - Что-то не похоже на плохие новости, - возразил Баст, наблюдая за тем, как полковник пьет водку.

   - Марокканцы захватили русских раненых...

   - И что?

   - Русские защищались, пока у них были патроны...

   Все стало ясно. Такое уже случалось в прошлом: испанцы и вообще-то не церемонились со своими классовыми врагами, но марокканцы... У этих были свои представления о военной и всякой прочей этике.

   - Но разве здесь не действует Женевская конвенция? - спросил Баст вслух, преодолевая позывы к рвоте.

   - По-видимому, нет, - покачал головой Тома и протянул Басту бутылку. - Выпейте, Себастиан, и учтите, я вам ничего не говорил. Нашим хозяевам оглашение всех этих мерзостей не понравится, да и в Берлине вряд ли одобрят...

   "В Берлине тоже... И это ведь только начало..."

   Жестокая реальность войны обрушилась на Баста с новой силой, но он уже взял себя в руки, и вполне контролировал эмоции. Плакать и причитать было бы глупо, а главное бессмысленно. Если он хотел - если

все они

хотели - остановить это грозящее катастрофой безумие, им следовало действовать, что они, собственно, и делали последние полгода. Однако было очевидно и другое - быстро такие перемены не вершатся, и значит до катарсиса как до луны раком... и все время через кровь.