Теперь становится понятным, почему Достоевский довольно легко ужился с темной казарменной массой и спокойно переносил грубые солдатские выходки и даже оскорбления. Благодаря его уступчивости и терпимости не было ни одного недоразумения.
Первое время Достоевский мало выходил в город. Соседом его по нарам оказался молодой солдат, крещеный еврей Н. Ф. Кац. У Каца был самовар, он угощал чаем своего молчаливого, хмурого товарища и удивлялся спокойствию, с которым тот переносил грубость и невзгоды солдатской жизни. А Достоевский, когда мог, оказывал услуги юноше и помогал ему.
Позднее Достоевскому было разрешено поселиться на частной квартире, и он снял комнату в кривой бревенчатой хате, стоявшей на пустыре на краю города. Он платил пять рублей в месяц за «пансион»: щи, каша, черный хлеб В низкой полутемной комнате, где вся мебель состояла из кровати, стула и стола, было множество блох и тараканов. Хозяйка, солдатская вдова, и ее две дочери, двадцатилетняя и шестнадцатилетняя, пользовались дурной репутацией, но младшая была очень хороша собой, и Достоевский подружился с ней. После четырех лет каторги каждая новая встреча с женщиной производила на него неизгладимое впечатление.
Именно такой оказалась встреча на семипалатинском базаре с семнадцатилетней Лизой Неворотовой, торговавшей калачами с лотка. Красивая девушка, у которой была нелегкая трудовая жизнь (она поддерживала всю свою семью), полюбила солдата Достоевского за его теплое к ней отношение, заботу и внимание. Достоевский писал ей нежные письма, называл ее «Лизанькой». Елизавета Неворото-ва хранила их до самой смерти и никому не хотела показывать.
Многие годы спустя ее племянница Н. Г. Никитина, показывая сибирскому журналисту Н. Феоктистову эти письма Достоевского, рассказывала: «Письма были длинные, написанные одинаковым, но нервным почерком Достоевского. Были в них пояснения и ответы на письма Елизаветы Михайловны Неворотовой, которая, как сирота, одинокая девственница, воспитавшая большую семью сестер и братьев, считала этот крест непосильным, но, заглушая в себе свои интересы к жизни и возможному счастью, она считала жертву необходимой… Естественно, что Достоевский, человек в высшей степени чуткий, психолог, писатель и художник, сам носивший в душе неизгладимое, переживаемое горе и печать неизжитого страдания, — не остался глух к письмам тетушки. Пожалуй, он подкреплял ее в борьбе и неясности жизни и утешал ее тем, что задача ее велика, назначение свято, что она, как скульптор, может из того детского материала, который в ее распоряжении, вылепить хорошие изваяния, придав чертам будущего желательное направление честного человека и хорошего борца…
То искреннее и теплое чувство, которым были пропитаны послания Достоевского, говорит уже о том, что он сам был рад возможности взяться за перо и писать человеку, бесхитростно ориентирующемуся в своих переживаниях».
К сожалению, эти письма Достоевского бесследно исчезли, но не явилась ли эта Елизавета Михайловна первым толчком к созданию писателем образов смиренных и кротких женщин, без ропота несущих свой крест (как в себе, так и в других Достоевский уже научился ценить это), и прежде всего сестры старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании» Лизаветы (совпадение имен не случайное).
Но в личной жизни Достоевского эти знакомства в первые месяцы его семипалатинской ссылки не оставили, вероятно, значительного следа, так как скоро в его жизнь вошла первая настоящая большая любовь, женщина, которую он полюбил со всем пылом своей страстной натуры.
Первая большая любовь писателя совпала с появлением в Семипалатинске человека, который стал его добрым ангелом, свидетелем и поверенным этой любви…
«Достоевский не знал, кто и почему его зовут, и, войдя ко мне, был крайне сдержан. Он был в солдатской серой шинели… угрюм, с болезненно-бледным лицом, покрытым веснушками. Светло-русые волосы были коротко острижены, ростом он был выше среднего. Пристально оглядывая меня своими умными, серо-синими глазами, казалось, он старался заглянуть мне в душу, — что, мол, я за человек? Он признавался мне впоследствии, что был очень озабочен, когда посланный мой сказал ему, что его зовет «господин стряпчий уголовных дел». Но когда я извинился, что не сам первый пришел к нему, передал ему письма, посылки и поклоны и сердечно разговорился с ним, он сразу изменился, повеселел и стал доверчив…».
Так начинаются «Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири 1854–1856 гг.», которые в 1912 году выпустил престарелый барон Александр Егорович Врангель. Прожив долгую и интересную жизнь (он родился в 1833 году), барон за три года до смерти понял, что самое дорогое, что послала ему судьба, — это два года жизни и дружбы с Достоевским в Семипалатинске.
Появление молодого прокурора Врангеля в Семипалатинске зимою 1854 года показалось Достоевскому подарком судьбы. Несмотря на внешне неприступный вид, Александр Егорович Врангель был очень добрый и отзывчивый человек, с нежным и пылким сердцем и с романтическим воображением. Он чем-то напоминал Достоевскому его самого в молодости, до эшафота и каторги. Может быть, поэтому их знакомство быстро перешло в тесную дружбу: после Шидловского и брата Михаила Врангель был третьим человеком, которому Достоевский полностью раскрылся. Больше того, на протяжении многих лет писатель был с Врангелем более откровенен, чем с кем бы то ни было.
Врангель искренно привязался к Достоевскому и в письме к своему отцу признавался: «Судьба сблизила меня с редким человеком, как по сердечным, так и по умственным качествам: это наш юный несчастный писатель Достоевский. Ему я многим обязан, и его слова, советы и идеи на всю жизнь укрепят меня… Он человек весьма набожный, болезненный, но воли железной».
Сразу же после знакомства с Достоевским Врангель стал помогать ему со всем пылом своего «благородного сердца». Он познакомил рядового Достоевского с военным губернатором П. М Спиридоновым, и с этого момента ссыльного писателя стали принимать в домах именитых граждан Семипалатинска. (Правда, люди высокой культуры чаще встречались среди приезжих: кроме Чокана Валиханова, это был, например, географ П. П. Семенов, с которым Достоевский познакомился еще в Петербурге, — впоследствии знаменитый П. П. Семенов-Тян-Шанский, или художник П. Кошаров, сопровождавший экспедицию П. П. Семенова.)
Через несколько месяцев после приезда в Семипалатинск Достоевский знакомится с бедным таможенным чиновником Александром Ивановичем Исаевым и его женой Марией Дмитриевной (урожденной Констант, по деду француженкой) и страстно влюбляется в нее.
Еще перед отъездом в Семипалатинск Достоевский писал жене декабриста Наталье Дмитриевне Фонвизиной, четыре года назад благословившей его в новый путь: «Я в каком-то ожидании чего-то; я как будто все еще болен теперь, и кажется мне, что со мной в скором, очень скором времени, должно случиться что-нибудь очень решительное, что я приближаюсь к кризису всей моей жизни, что я как будто созрел для чего-то, и что будет что-нибудь, может быть, тихое и ясное, может быть, грозное, но во всяком случае неизбежное».
Пророческое предчувствие перелома в судьбе не обмануло Достоевского. В 1854 году Марии Дмитриевне Исаевой было двадцать девять лет. «Довольно красивая блондинка среднего роста, — вспоминает семипалатинский друг Достоевского Александр Егорович Врангель, — очень худощавая, натура страстная и экзальтированная… Она была начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна».
Судьба ее была глубоко несчастна. Дочь начальника астраханского карантина, учившаяся в пансионе и танцевавшая «с шалью» на дворянских балах (почетная привилегия особо отличившихся воспитанниц закрытых учебных заведений: в «Преступлении и наказании» «при выпуске с шалью танцевала» Катерина Ивановна Мармеладова, в образе которой нашли отражение многие черты характера Марии Дмитриевны Исаевой), вышла замуж, как оказалось, за довольно слабовольного человека — Александра Ивановича Исаева. Потеряв службу и оставшись без места и без всяких средств к существованию, он горько запил и вскоре совсем опустился.
