А на следующий день прибыл гонец от тобольского воеводы. Он привёз царю письмо от другого сосланного протопопа, главы раскола. Аввакум писал:

«Благого и преблагого и всеблагого Бога нашего помазан нику, блаженному и треблаженному и всеблаженному госу дарю нашему, свету-светику-светилу, русскому царю и её ликому князю Фёдору Алексеевичу.

Не смею надеетси, богомолец твой, но яко некий ныне отверженный, и не причастен пасть к ногам твоим, издалеча вопию, яко мытарь: «Милостив буде ко мене, господи не!», сгибаю главу и усё тело моё со гласом: «Милостив буде ко мене господине!», ибо и псы ядят от крупиц, падающих от трапезы господий своих. Не пёс есть я, но жалаю крупицы твоей милости.

Помилуй мене, странника, отяжелённого грехами чело веческими, помилуй мене, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хошет весь мир просветитися, о тебе люди Божие расточенные радуютси, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему. Обрадуй мене, отрасль царская, и не погуби мене со беззаконными моими недругами, ибо я с тобой ввек не враждовал, прости мене зол моих, зане ты ecu царь мой, и я раб твой; ты помазан елеем радости, а я обложен узами железными, ты, государь, царствуешь, а я во юдоли плачевно плачуси. Увы мене. Когда мене роди мати моя, про клят день тот, в который родилси, и ночь бь1ла покрыта тьмою, когда Господь изведе мене из чрева матери моея!

Помилуй мене, сыне царёв, помилуй мене! Ещё благо дать обрету пред тобою, помилуй мене. Услышь моление моё, услышь молитву мою не во устах льстивых! Глаголю ты разрежь чрево моё и посмотри сердце моё, яко с трепетом молю и на милость себе отдаю; припадая к стопам твоим, приклони ухо твоё и услышь глаголы мои из болезненной души. Царю, послушавшему от лютых людей на мене наветы, скажу: един ведь ты есть нашему спасению повелитель. Аще не ты да Господь Бог, хто нам поможет. Столпы поколебашася, наветом сатаны, патриархи изолгашися, святители падоша. Увы, погибает благоговение на земле, и нет исправляющегося в человеках! Спаси, спаси, спаси их Господи, верша их судьбами! Излей на них вино и масло, да в разум придут!

А што, государь-царь, как бы ты мене дал волю, я бы их, что Илья Пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но освятил, чаю. Да воеводу бы мене крепко умного — князя Юрия Алексеевича Долгорукова! Перво бы Никона, собаку, рассекси бы начетверо, а потом бы никониан. Князь Юрий Алексеевич несогрешим, небось не зазря венцы победные приимел! Помнишь, ты мене жаловалси, говорил, «што протопоп Аввакум дерзко на Соборе том говорил», и я тебе супротив безответно реку: «Государь, виновен». Да индо и славу Богу.

Бог судит между мною и царём Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за его правду. Иноземцы, што у нас службу творили, што знают? Што велено им, то и творили греки окаянные. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, слуги антихристовы, изменники, богоборцы!

Князь Юрий Алексеевич, здрав буди, а благословение моё есть на главе твоей. Помнишь, дважды благослови тебе, да и ныне также. Прости и моли о мене, грешном. Бога, да не разлучить нас во царствии своём в день века. Моим тем советам всем, князи и бояре, до вас нет дела! Скажите Иоакиму-патриарху, отстал бы он от римских тех законов, дурно затеяли, право.

Простой человек Яким то ведал. Тайные те слуги, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшка Якимушка! Спаси тя Бог за квас, егда напоил меня жаждущего, егда я с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Ларионом.

Чудо! Чудо! Заслепил их дьявол! Отеческое откиня. Им же отцы наши, тем уставом старым, до небес достигаша, а то бросивши, чуждое богоборство возлюбиша, цзвратишася. Не я своим умыслом скверны затеваю, но они дьявольское разжигая!

Прости, прости, прости, державный! Падая, поклоняюсь! Прости Господа ради, в чём сгрубил тебе, светику-свету. Благословение тебе от всемогущей десницы и от мене, грешного Аввакума протопопа. Аминь».

Письмо то вначале прочитал князь Иван Михайлович Милославский, а когда вошёл к дарю с докладом, то Дрямо с порога заявил:

   — Смотри, государь, яку хулу Аввакумешко на покойного государя пишет.

И зачитал:

   — «Царь Алексей в муках сидит, слышал я то от Спаса...» — В конце прибавил: — И черти на нём дрова возят.

В тот же день гонец уехал обратно в Тобольск с приказом лишить ссыльных староверов возможности писать.

В низовье Дона весна пришла как никогда рано. Уже в конце марта снег стекал потоками, заливая низины. Дон разлился в бескрайности, докатившись до столицы войска донского станицы Черкасской. И кто его только знает, откуда принесло такую несметную прорву воды.

Станица Черкасская находилась на возвышенности, к тому же была обнесена земляными валами. Разлив окружил её со всех сторон, сделав станицу островом, куда, несмотря на стихию, спешили атаманы остальных станиц с выборными казаками на войсковой круг.

Станица, заложенная в 1530 году, стала местом сбора войскового круга. Избранные войсковой, кошевой и бунчужный атаманы[144] будут возглавлять воинствующее население на протяжении четырёх веков.

Черкасская была переполнена людьми сверх меры. Вода, обступившая станицу, не давала людям поставить шалаши за её пределами. Много народу принять не могли. Это ещё больше злило людей, а круг и так гудел, недовольный делами старшины и атаманов.

   — Переизбрати Корнила Яковлева, не нужен нама такой войсковой атаман, готов продати за подачки из Москвы, — горланили казаки.

Сабли готовы были вылезти из ножен, с того Корнил был сама покорность:

   — Што вы, хлопцы, когда я вас продавал?

   — Разина отвёз, Уса выдал, Воробья и того отдал.

Казаки зашумели, бросились на атамана и стали избивать его. Бунчужный атаман Родион Калужанин кинулся заступаться за войскового атамана. Его хотели убить, но ни убежал к воротам, отмахиваясь ножом, прыгнул в баркас и, переправившись через разлив, бежал в лагерь к воеводе Хованскому, где стояли государевы ратные люди, конный стрелецкий полк полковника Косагова.

Круг порешил снять с атаманства Корнила Яковлева, а взамен выбрали Михайла Саморенина. Кошевого атамана Фрола Минаева предупредили, что если он будет потворствовать боярам, то и ему рёбра посчитают. Среди заводил был и разинец Сенька Буянок, и низовский есаул Григорий Разгультяй.

На следующий день на войсковой круг пожаловал князь Пётр Хованский с десятком офицеров, Калужанин прибыл вместе с ним. Трусом он не был. Однако круг орал ещё больше и злее, перейдя на мат, ругая всех, кроме что юного царя, считая, что бояре до него не доводят нужд казачества. Когда же Хованский сам обратился к кругу со словами:

   — Пора прекратити бузу, продвигаться в степь, мы начнём строить городки, а вы будете в них сидети и будете получати государево жалованье.

Буза поднялась ещё сильнее, вперёд вышел Сенька Буянок:

   — Хотя бы нам государь положил жалованья и по сто рублей, то и тогды мы в городках сидеть не хотим. Рады мы за великого государя померети и без городков: в городки надобно людей, тринадцать тыщ, а нас всего на реке только тысяч с шесть.

Сенька врал, Дон мог дать десять тысяч казаков. Хованский посмотрел на говорившего:

   — А также государь приказывает выдать вора Сеньку Буянка.

Казаки зашумели ещё сильнее. Избитый Корней Яковлев вышел вперёд:

   — Сенька Буянок — известный баламут, нельзя из-за него с государем ссоритси.

Но крик поднялся вновь, не давая старшине говорить:

   — Подвадилси ты нас в Москву возити, будто азовских ясырей[145], будет с тебе и той удачи, што Разина отвёз. Если Буянка отдать, то и до остальных казаков присылки из Москвы ждати можно будет.