Царевич Фёдор закрыл чернильницу, аккуратно вытер перо и спрятал его в перламутровый футляр. Потом подул на свиток, чтобы скорее застыли чернила, и невольно залюбовался своим твореньем. На перевод нескольких страниц Тацита у него ушёл почти весь день, и он пролетел как единый миг.

С тех пор как отец возвратился в Кремль и вернул ему свою любовь, Фёдор стал с новым рвением совместно с Симеоном Полоцким и Брюсом заниматься латинскими переводами. Радость возвращалась в его душу.

   — Хорошо, огрехов совсем чуть-чуть. — А про себя подумал, что ученик превзошёл учителя. — И хорошо, что Брюса севодня нет.

По возращении государя в Кремль владения наследного царевича выросли почти вдвое. Симеон Полоцкий наконец-то был пожалован дворянством, возросла и роль дядьки постельничего Ивана Хитрово, который совместно с Полоцким пытался отвадить царевича от инородца Брюса, а тот, занятый примирением отца с сёстрами, не замечал этого.

   — Теперича попробуй положити этот текст на польский али чешский язык.

Царевич знал славянский язык в совершенстве, о чём было ведомо Симеону, и этот перевод также не давал ничего нового. Фёдору был нужен новый учитель, но сознаться в этом Полоцкому было не по силам.

Фёдор без оговорок взялся за перо, но в это время дверь распахнулась, и в светлицу ввалился всей громадиной боярин князь Воротынский:

   — Царевич, солнышко, я по теби соскучился.

Фёдор радостно заулыбался и всем телом прижался к князю, обнимая его.

   — Когда же мы поедем с тобой к Неплюеву, попаримся, — продолжал басить Воротынский.

Царевич оторвался от князя Ивана и вразвалочку прошёл к окну.

«Ехати сейчас али подождать до полного примирения отца с сёстрами, — занудливо заскреблась мысль. — А потом, глядишь, отец опять отправит куды-нибудь Воротынского, а без него к Неплюеву ехать неохота».

Узор на стекле, попав в солнечный свет, заиграл переливами, и Фёдор, вновь заулыбавшись, решил махнуть рукой на всё и вместе с дядькой отправиться париться, поминая, насколько в прошлый раз ему стало лучше.

Симеон Полоцкий был только рад этому решению. Двор царевича Фёдора уехал из Кремля, оставив отца государя Алексея Михайловича так и не примирённым с сёстрами и дочерьми.

Словно раненая тигрица царевна Софья металась в своих покоях. Вот уже месяц, как она только издалека могла видеть князя Василия Галицына, и всё из-за Наташки. Змея, а не светлая царица русская, царевна стиснула зубы, её тело дрожало как в лихорадке, а взгляд был устремлён в ночную мглу. Гнев ещё сильнее распалял её. Ей, дочери и внучке русских царей, сидеть взаперти, когда эта дочь нищего дворянина пирует каждый день и разъезжает в открытой карете по Москве, нарушая все православные каноны. От этих мыслей царевна ещё сильнее хмурилась.

   — Придёт день, и я отомщу, — прошептала она в каком-то исступлении.

Царевна представляла себе то Наталью, ласкающую отца, то князя Василия в объятиях жены, и гнев переходил в ярость, хотелось схватить вазу, стоящую на столе, и разбить о стену. В покои вошла тётка царевна Татьяна Михайловна.

   — Што колобродишь? Аль по Ваське соскучилась?

   — Соскучилась, — зло выпалила Софья.

   — Таки вода сама под камень не течёт, а капля, однако, камень точит. — Татьяна Михайловна заглянула в глаза племяннице, казалось, в самую душу. — Надоть сделать видимость, што мы не просто усё простили Наташке, но и непомерно рады её возвращению в Кремль.

   — Прогибатси, словно вишня под снегом.

   — Чема сильнее ветка согнётси, тема сильнее потом разогнётси.

   — Да придёт ещё наше время.

Татьяна Михайловна внимательней посмотрела на племянницу, а про себя подумала: «Только первого мужика попробовала, а уже готова за него глаза выцарапать».

Вслух же сказала:

   — Завтрева поговорю с сёстрами, подарим Наташке большие бабкины серьги с изумрудами и монисто с лалами[141], глядишь, што-то с мёртвой точки и сдвинитси.

У Софьи, которая сама мечтала об этих серьгах, глаза загорелись ещё большим гневом, но, смирив себя, она сказала:

   — Если дозволити, я сама их снесу.

Обговорив всё, тётка с племянницей разошлись, всё ещё кипя ненавистью.

За окнами сыпал первый снег, укрывая ночные улицы.

Несмотря на первые числа ноября, зима рьяно навалилась, засыпая всё вокруг, не жалея ни людей, ни зверья. Андрей Алмазов, посмотрев на погоду, второй день не выходил из дому.

В горницу вошла кормилица и зло поведала, что пришёл его немчин, барон Дрон.

Андрей сам вышел навстречу другу. Де Рон в жалованной медвежьей шубе, не снимая её, так и прошествовал в светлицу к Андрею, оставляя мокрые следы от снега на полу.

   — Нехристь, — услышал Андрей вдогонку шёпот кормилицы. Однако по лицу друга понял, что тот чем-то озабочен.

   — Снимай шубу и садись ближе к печи.

Де Рон выполнил всё как по команде. Бросив шубу на лавку, Андрей присел рядом:

   — Ну, поведай, што там у тебе стреслоси?

   — Всё пльехо, далыни некюдо, — выдавил он печально. — Ты же ведаэшь, что мы, инородцы, живом на Руси как би отдельным мирком. И эсли один вдруг чэго сотворыт, другые эго прекрывают. Барон фон Штейн щитаэт, что я эго предаль и русскиэ больше эму не довэряют. Он не верэт нэ в какого капитана Злачека. А если он существует, то и у мена и у нэго просат сатэсфакции.

Андрей крепко задумался. Дуэль, по-русски поле, беспрепятственно дозволялась иностранцам на русской службе, пусть дерутся сколько хотят. К тому же, как правило, их дуэли были до первой крови и смертоубийством не кончались. Русскому же вызвать «на поле» разрешалось только с великого дозволения государя, притом по местническим записям проверялись древность рода и близость к государю предков дерущихся, соответствуют ли они одной ступени местничества. Если у одного предки занимали более высокие должности, то поле отменялось. Драться между собой могли только равные. А уж с иностранцами драться можно было только во время войны, на поле сражения, да и то если они из вражеского лагеря.

Андрей подумал, что теперь снова придётся сбрить бороду и напялить иноземный кафтан. Но и это не главное. Главное — чтобы после дуэли, даже если он погибнет, не всплыло бы, что он русский, ибо такой поступок уничтожит всё, чего достигла его семья. И даже то, что это всё сделано ради Руси, не оправдает его в глазах старшего брата и в глазах их сыновей.

   — Можешь поведати фон Штейну, што капитан Злачек будет завтрева с утра до заутрени, на свальном поле за слободой перекрёстков.

Проводив де Рона, Андрей отъехал к Матвееву и почти до вечера что-то обсуждал с ним. Домой вернулся вновь чисто выбритым. Кормилица, открывавшая дверь, даже перекрестилась:

   — И не совестно тебе, голый, аки нехристь окоянный.

Андрей молча прошёл в общую светлицу и, не раздеваясь, лёг на лавку возле печи. Кормилица вновь подошла к нему.

   — И чавой-то возле жены не спитца? — ехидно спросила она, но, не получив ответа, сплюнула и ушла в свою каморку.

Утром в немецком кафтане и парике Андрей оставил дом ещё до того, как проснулась его семья. Когда Андрей подъехал к слободе перекрёстов, у свального поля уже стояло несколько офицеров двумя группами. Спрыгнув с коня, он подошёл к де Рону и показно раскланялся. Оставив лошадей с одним из офицеров, все молча спустились по крутой тропинке на поле, где снег присыпал мусор. Де Рон должен был драться с фон Штейном, ибо оба являлись баронами, а Андрей, как Злачек, с фон Баком. Секунданты отошли в сторону. Дерущиеся обнажили шпаги и сошлись.

Четыре шпаги сверкали в слабом свете, сопровождаемые десятком глаз, не менее блестящих и безжалостных. Резкое движение, и шпаги, скрестившись, нарушили тишину звоном разгневанного металла. Было слышно только тяжёлое дыхание соперников и хриплое сопение секундантов. Изредка раздавался приглушённый шёпот. Глаза всех присутствующих блестели от возбуждения. Шпаги с лязгом скрещивались. Смерть балансировала на остриях лезвий, нетерпеливая и безжалостная.