— Здравы будти, ткачи московские, люди не бедные, закрома добром набившие. А Хамовники до сих пор без каменного храма. То считаю позор всяму вашему цеху. Сегодня утром была убиенна Алёна Хромая, царёва швея. Жалую на поминание её души и на заклад новой каменной церкви в Хамовниках две тысячи рублей серебром.
— Пиши список, — закричал один из мастеровых приставу, — и я триста целковых дам.
— И я дам, сто восемьдесят.
— И я полтораста отсчитаю.
Всё новые и новые голоса раздавались со всех сторон. Ошарашенный отец Никодим стоял и смотрел на всё это. Так начались сборы на строительство каменной церкви в Хамовниках.
Алёну похоронили, и Андрей медленно побрёл от могилы. На душе было совершенно пусто.
В дом, куда он раньше так стремился, набились люди, желающие на дармовщинку, на деньги, отпущенные им на помин души умершей, хорошо поесть, и более ничего. До смерти Алёны им не было никакого дела. Помянув убиенную, выпив всего одну лишь чарочку, Андрей покинул дом, оставив всё на Сивого. Отпевавший Алёну поп увязался за ним и семенил сзади.
— Ты, господине, не особо расстраивайся, — всё ещё гнусавил он, — ворованное счастье долгим не бывает.
— Энто как же?
— Она была мужня жена, ты их семью, Богом освящённую, порушил, Бог и прибрал вначале era, а опосля ея.
Андрей резко остановился:
— Шёл бы ты отседова, батюшка, а то как бы Господь и тебе не прибрал.
— У, шальной... — испугался поп и поспешил в ближайший переулок.
Андрей развернулся и двинулся к дому. В сенях его ждала жена:
— Где же энто видано, штобы на помин гулящих жёнок тыщи отдавались?
Слухи быстро долетели до дома. Москва — что большая деревня, и языки здесь чесали столь же рьяно.
— То мои деньги, моими кровью и потом заработанные, а не то што я за тобой в приданое взял, што с ними хочу, то и делаю.
— Твои деньги, а о детях ты подумал?
Андрей махнул рукой, обошёл жену, прошёл в опочивальню. Оксинья пыталась последовать за мужем, но он запер дверь на задвижку и завалился, не раздеваясь, спать, почти сразу погрузившись в глубокий сон.
Он проснулся, когда уже начало темнеть, до прихода домой брата Семёна, и снова ушёл из дома. Переодевшись у Авдотьи в горбуна, он бродил из кабака в кабак, выискивая хотя бы небольшой намёк на убийцу Алёны. На пятый день нарвался на парня, продававшего заячью шубку, что он подарил Алёне и в которой она вышла в то утро. Купив шубу, он пригласил парня обмыть покупку в кабак на Волхонку, потряся перед его носом мошной, набитой серебром. Тот, неведомо чему ухмыляясь, согласился.
В кабаке сели в самый дальний угол. Пили долго и такими дозами, будто бражного может не хватить. Парень расстегнул ворот рубахи, выпячивая широкую грудь. Наконец, хорохорясь, он проговорился:
— А тебе, горбун, не страшно со мной винцо попивать, можа, я за ту шубку душу человеческую сгубил?
— Неужто шубка того стоит? — деланно, через силу, удивился Андрей.
— Баба та того стоила. За сытный кусок мужа извела и под дворянина легла.
— А я слышал, што она царёвой швеёй была, ведомо, не побиралась.
— Так то ея тот дворянин пристроил, — опьянев, парень не заметил, что разговор стал более конкретным. — Мой-то батюшка почитай тридцать лет ткёт, а штой-то из долгов не вылазиет.
— А я слышал, у ей Божий дар был, — распаляясь, произнёс Андрей.
— Ага, был, только в одном месте. — И парень похабно ощерился.
То, что было дальше, Андрей видел как бы во сне или со стороны. Рука машинально полезла за кафтан, и Андрей выхватил пистоль. Грянул выстрел прямо в распахнутый ворот рубахи, и красное пятно поползло по ней вниз, быстро увеличиваясь.
В кабаке наступила тишина. Кто-то хотел рвануться к Андрею, но раздался второй выстрел. На пороге стоял Сивой, вооружённый пистолетом, Андрей, перебирая заплетающимися ногами, поспешил к другу. Когда прибежала стража, их уже и след простыл.
В доме окольничего князя Василия Голицына[131] порядок, терем каменный под железной крышей, над трубами снегосходы, амбары дубовые, ураган выдержат. Жена красавица, сын, дочь. Жил спокойно, не лез вперёд, чёрт двинул спутаться с царевной Софьей. Решил завязать со всем этим, да оказалось, что царевна уже понесла. Так и повилась верёвочка. А эта ядовитая сводня тётка, старая дева, царевна Татьяна Михайловна переехала в Архангельское и племянницу с собой взяла, и появилась возможность видеться чаще, и вот уже семь месяцев его связи с царевной. Глядишь, скоро разродится, и ребёнка надо будет куда-то пристраивать, не чужого, своего, а тут сын сидит за трапезой, в глаза заглядывает. Одна надежда на младшую ветвь князей Голицыных, захудалого Семёна Ивановича Кропотова, пусть возьмёт к себе ребёнка до времени, признав своим, не зря же столько денег от нас на проживание берёт. Хорошо бы родилась дочь, меньше хлопот. Подросла бы, дали бы хорошее приданое и выдали бы замуж за хорошего человека. Ладно, пора ехать к Софье. Князь Василий накинул шубу, шапку и вышел во двор, где его ждали лёгонькие расписные саночки, запряжённые красавцем вороным жеребцом. Полетели саночки по московским улочкам, из боярского Китай-города в пригород.
Встречала князя царевна Татьяна Михайловна. Сильно располневшая в беременности, Софья на люди не показывалась. Стряхнув снег, князь Василий вошёл в терем. Софья, не дав снять шубы, бросилась его обнимать:
— Ну наконец-то ты явилси...
Василий гладил её по спине, но ничего при этом не чувствовал.
— Может, пойдём в спаленку?
— Не, Софьюшка, нельзя, скоро на восьмой месяц перейдёт, потерпи, чуток осталось.
Князь присел на расписную лавку недалеко от изразцовой печи. Софья села рядом, положив голову ему на плечо.
— Боязно мене, аки батюшка прознает, — залепетала она.
— Ну есля тебе боязно, што мене тогда говорити. Тебе, если што, отец в монастырь упрячет, а я могу на воеводстве в Енисейске оказатьси.
— Так то ж ради любви.
— Да, да, Софьюшка, — произнёс князь, сильно прижимая царевну, а про себя подумал: «Прямо театр, аки у царицы Натальи Кирилловны».
В начале декабря дума собралась в Золотой палате. Не считая четырнадцати бояр, сорока двух окольничих, в палате присутствовало до трёх сотен стольников, думных дворян и думных дьяков.
Двери раскрылись, и в палату, опираясь на посох, вошёл царь Алексей Михайлович. Склонившаяся в поклоне дума ждала, пока он проследует и воссядет на трон. Воссел государь, воссела и дума. Ранее в думе стояли на протяжении всего обсуждения, а когда бояре уставали, выходили из палаты отдохнуть, что останавливало работу. Царь это учёл.
— Дела изъявились спешные, да и не сразу уразумеешь, радостные ли, — медленно начал речь Алексей Михайлович. — Гетман Ян Собеский под Хотином в пух расчихвостил султана, и даже пленил знамя их басурманского пророка. С одной стороны, хорошо, может, наступит замирение и мы в войну с султаном не полезем. Но в Польше скончался король Михаил Вишневецкий. Коли Ян Собеский будет избран королём и заключит с Турцией мир, не видати нам заднепровской Украины. Хватит нам Стефана Батория[132]. Часть вельмож Польши прислала к нам послов с просьбой отдать им на польский престол сына нашего Фёдора. Но аки сообщает наш посол из Варшавы, претендентов на ту корону аж пятеро. Дума должна решить, посылать царевича в Краков али нет. И аки быти с Дорошенко, переговоры с ним ничего нам не дали.
Первым встал боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий. С тех пор как князь Григорий Ромодановский-Стародубский отъехал к войскам, он постепенно забрал под себя Стрелецкий и Рейтарские приказы.
— Ждати, пока Дорошенко сам, добровольно сдаст Чигирин, далее нельзя. Турки разбиты и с полгода под его стены не явятси. Поляки заняты избранием нового короля, энтим надо воспользоваться и овладеть Чигирином, энто даст нам перевес и в переговорах с Турцией, и в переговорах с Польшей. Войск у Ромодановского достаточно.
