Кирилл Нарышкин хоть и стал тестем самого царя, однако продолжал боготворить Матвеева, из-под воли его не вышел.
— Говорят, — медленно начал он, — што воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский ко царю грамоту прислал.
— Да, предлагает прямо сейчас атаковати Каменец и Львов. Пишет, што турки из-за морозов отошли. В городах небольшие гарнизоны. Стены после штурмов аще зачинить не успели. Поставить пушки на сани и с наскоку взять, — ответил Матвеев.
— Ну так чё ж? — подал голос дьяк Воскобойников.
— Чё ж, чё ж. По весне мы поймали татарина Булак Тузляра, и он нам поведал, што к гетману Дорошенко Нурадын-царевич с десятью тыщами конных крымских татар прибыл. Так вот, не ведома, тот царевич Нурадын по сей день в Чигирине аль обратно в Крым вернулси. Из тех стрельцов, што при Ромодановском в Курске, на лыжах один из десяти стояти может. У Дорошенко шесть тысяч казаков, да есля в придачу энти татары Нурадын-царевича, да он в тыл ударит, не то што до Львова не дойдёт, а и все кости в чистом поле сложит.
— Ну, положим, так просто князя Ромодановского, без перцу, не сожрёшь, — зло огрызнулся Андрей Алмазов из вечного чувства противоречия.
— С перцем, без перцу, а рисковать не по што, — рявкнул Матвеев. — Вот што, зубоскал, ты у мене с войском воеводы князя Юрия Петровича Трубецкого, што государь ко Киеву направляет, отбудешь. Далее переберёшьси во Польшу и побываешь тама у нашего посла Василия Тяпкина, проведаешь, собираются польские паны войну продолжать аль нет. Возвращатьси будешь через Запорожье, где попытаешьси вора того, што себе за царёва сына выдаёт, выкрасть. А коль то не удастси, убьёшь. Сивого с собой возьмёшь.
Затем повернулся к его брату Семёну:
— А ты подготовишь мене все грамоты на случай, если Польша на союз с Турцией пойдёт, мы протеву неё на союз с Цесарией[124] пойдёма.
Все кроме Нарышкина поднялись и вышли. Матвеев приблизился к нему:
— А ты денег из казны на ополчение не давай, все через месяц-другой разбегутся.
Нарышкин кивнул головой, после чего обсудили новые слухи, ходившие в Кремле, и уж затем Матвеев до самых ворот проводил царёва тестя.
В начале ноября ударили сильные морозы. Начавшийся по деревням на юг от Москвы голод остановил сбор армии.
К середине семнадцатого века облик русского человека определился вполне отчётливо: крепок, вынослив, неприхотлив в еде, удивительно терпелив, но вяловат, флегматичен и даже несколько пассивен. Если где и торжествовал жестокий естественный отбор, так это в русской простонародной среде. Слабые умирали, не выйдя из младенчества, зато выжившим износу не было. Детей отнимали от материнской груди в двухмесячном возрасте; взамен они получали рожок с коровьим или козьим молоком, а то и «куклу» — чёрный жёваный мякиш в обслюнявленной тряпице, от одного вида которой любой европеец лишился бы чувств. Скоро младенец переходил за общий стол и питался наравне со взрослыми грубой крестьянской пищей. Ребятишки до самого снега бегали в одних рубашонках, босиком, без порток и без шапок. Едва поднявшись на ноги, они впрягались в нескончаемый мужицкий труд.
Русское брюхо было приучено к простой и не слишком сытной еде. Обычный рацион состоял из хлеба, каши, кореньев, лука, рыбы и кваса. Курная изба с её едким дымом, вечной полутьмой и скученностью, когда рядом с людьми ютились куры, гуси, овцы и ягнята, тоже мало располагала к изнеженности. Все житейские тяготы лишь закаляли русскую натуру. Со скудными припасами, без дорог, страдая от стужи и зноя, русский человек смело пускался в дальние странствия: по воде он достигал берегов ледяного Груманта, посуху топал до самой Сибири — и далее, на восток, к океану. По возвращении из дальнего и долгого путешествия, как правило, в благодарность часто бывал обираем и оскорбляем воеводами. А если пытался найти правду, то попадал ещё и под кнут.
Миролюбивый московский житель не любил воевать, особенно в поле, далеко от дома, и по общему приговору слыл неважнецким ратником. На одну крупную победу в семнадцатом веке выпадало пять-шесть поражений. Зато никто не мог превзойти наших предков в осадном сидении — с его жаждой, бескормицей, ожесточёнными приступами неприятеля. Когда же съестное совсем кончалось у сидельцев, иссякали и силы противника.
Ссылаясь на голод, в ополчение не подъезжали и дворяне с боевыми холопами из северных волостей, где как такового голода не было. Часть денег, собранных на войско, пошла на закупку хлеба у купцов Нижнего Новгорода и на раздачу изголодавшемуся народу. Тишайший, хоть и пережил пять народных бунтов, к шестому не стремился. Сбор войска отложили на январь.
Торговля на Москве стояла, и Андрей Алмазов, не зная, чем заняться, обретался в доме у Агафьи Немой. Та встреча с царевной Татьяной Михайловной была единственной и больше не повторилась. Андрей, сам не понимая почему, прятался от царевны. Дни шли, а он так и сидел, не зная, к какому решению прийти.
И вдруг, неожиданно его потянуло в часовенку, ту, находящуюся в лесу, где душа его раскрепощалась и отдыхала. Взнуздав коня, несмотря на морозы, он погнал в Сокольники. Москва скоро осталась позади.
Перед въездом в лес с добрый полёт стрелы стояла поросль голых ивовых кустов. К самой часовне дорогу перегородили сугробы. Пришлось слезть с коня и вести за собой в поводу, утопая в снегу по колено и набивая им сапоги.
Часовенка стояла в снегу, как укутанный в материнские платки ребёнок. Привязав коня к дереву, он убрал палку, подпирающую дверь, вошёл вовнутрь и сразу остолбенел, как будто получив сильный, неожиданный удар в лицо. В углу часовни было нагажено, какая-то сволочь нарочно справила нужду в святом месте.
«Ну почему у нас всегда так, всё надо изгадить?» — молнией ударила в мозг злая мысль.
Палкой, что была подпёрта дверь, он выкинул дерьмо, но изливать душу уже не стал, святости места больше не ощущалось.
Соколиная охота. Сколько ей лет — тысячелетие, два, три? Никто того не ведает. Ей развлекались императоры, цари, короли, султаны, эмиры и ханы. И именно ею больше всего увлекался царь Алексей Михайлович Тишайший. Соколиный приказ напрямую подчинялся Приказу тайных дел, а в сокольничие, ловчие и кравчие подбирали людей сдержанных и терпеливых.
Легче было пробраться в Кремль, чем на царёв птичий двор. Здесь было более трёхсот пятидесяти птиц разных пород, от маленького сокола-полевика до орла-беркута, и имя каждой из них давал сам государь. Он любил и пестовал своих питомцев и очень скучал по ним, но боязнь обидеть молодую жену не позволяла последнее время часто баловать себя соколиной охотой. Юная царица, сопереживая мужу, предложила сопровождать его на лов. Это было столь неожиданно и несовместимо с традициями Руси, но государь сильно обрадовался и заказал для царицы женское седло у венгерских мастеров-шорников, работающих в Кремле. Однако при дворе опять возникло много разговоров: православная царица не в закрытой карете, даже не в карете с открытыми окошками, а как басурманка верхом на лошади — поруха царской чести.
Всю ночь перед охотой шёл снег. Длинными белыми жгутами вытянулся он сугробами, повис на ветках деревьев, мягко и пушисто укутал крыши домов, площади и улицы. На окраинах, в небольших слободках снег завалил проезды и улицы, сделав передвижение невозможным. Ещё засветло люди с лопатами в заячьих и овчинных тулупчиках высыпали из домов расчищать улицы, когда, будто выходя из падающего снега, показалась охотничья кавалькада. Царица в расшитой золотыми нитями лисьей шубе мехом вовнутрь, с длинными рукавами, спадающими почти до пят, восседала на красавце скакуне.
— Батюшки светы, — пронеслось в столпившейся на обочине кучке слобожан, — матушка-царица, аки татарчанка, на коне воссейдает, лик всему люду кажет.
Но Наталью все эти шёпоты более не пугали. Разрумянившись от езды, она первой выехала из слободы и оказалась на опушке леса. Снег, как бы уступая охотничьей забаве, перестал идти. С другой стороны загонщики на эту же опушку выгнали ярко-рыжую лисицу. Царь что-то радостно крикнул жене и, спустив белокрылого беркута, пустился вслед ему. Гордая птица взмыла в небо, быстро увидела добычу и камнем ринулась вниз. Две мощные когтистые лапы прижали зверя к земле.
