В Кремле боярин Богдан Хитрово также был всполошен приездом царевича. Фёдор успокоил боярина, велев особо не беспокоиться. А затем велел двум рослым стрельцам снести себя на самый верх звонницы колокольни Ивана Великого. Оказавшись на самом верхнем пролёте, царевич спустился с рук и сам подошёл к перильцам одного из окошек.
— Отсюда сбросили Лжедмитрия, — медленно произнёс он, обращаясь к полковнику Брюсу.
Барон подошёл ближе. Царевич поднял к нему голову:
— Ты уж боле двадцати лет живёшь на Москве, ну и как табе?
— Не знаю, я не думал об этом, живу и живу.
— А ты помысли. — Фёдор капризно надул губы, что-то детское ещё оставалось в нём, затем произнёс другим голосом: — А я люблю Москву. Никогда не смог бы жить в иноземщине, хотя у вас там и много диковинного. Здеся мне последний пьяный мужик ближе, чем любой ваш умник.
— Ну, глупцов и у нас хватает, — заулыбался барон.
Царевич вытянул вперёд палец, указывая куда-то за реку:
— Вишь ту улицу, вона ту, что от Боровицких ворот начинается? Знаменкой она зовётся, в честь церкви Знамения, коя была строена на деньги боярина Романа Юрьевича Захарьева, в честь коева мы Романовыми зовёмся. А вона те церкви строилися по повелению мово прадеда, патриарха Филарета. А вона ту улицу, что от Чертольских ворот к Новодевичьему монастырю идёт, — царевич перешёл к другому окошку, — величают Пречистенка, по повелению отца мово царя Алексей Михайловича, в честь иконы Пречистой Девы — Богоматери, што в монастыре хранится. Всё здеся, в Москве, о моей крови поминает. Токо, видно, я последний в роду своём. Имя мене несчастливое дадено. Был бы я дьяком али боярином, то Фёдор самое счастливое имя, а для царя — гибельное.
— Да что вы, царевич, вырастете, женитесь да породите продолжителя рода.
— Да кто ж за мене пойдёт, я ж без посоха и шагу ступить не могу.
— Да за царя любая пойдёт. К тому же братец у вас есть, великий князь Иван Алексеевич[94].
— Ванечка-то, так он дурачок, вырастет, ему юродивым на паперти милостыню просить, для умиления глупых боярынь. Ладно, идём, одно тайное место покажу.
Вновь двое стрельцов, спустившиеся до этого на один пролёт, подошли к царевичу, тот взгромоздился им на руки, и они начали спускаться вниз. Барон, шедший сзади, с каким-то новым чувством смотрел на этого полуребёнка, полувзрослого.
Спустившись, они долго шли переходами кремлёвских палат, пока не остановились перед большой окованной дверью, возле которой стоял запыхавшийся разрядный дьяк Федька Грибоедов, призванный боярином Хитрово.
— Отворяй, — повелел царевич и, повернувшись к Брюсу, добавил: — Смотри, полковник, это самая страшная клеть на Руси.
Дьяк двумя ключами открыл замки и отворил дверь. Кругом стояли сундуки, полки были забиты книгами.
— Что это? — спросил растерявшийся барон Брюс, заходя вслед за царевичем.
— Родословцы. Здеся записаны все благородные роды. Когда появились, чем владели, каки места при государях занимали. Со времён Ивана Калиты ведутся. А по ним решается, ново на какое место ставить. А из того ущерб государству великий. Смотришь, человек даровитый к военному делу, а во главе войска не поставишь: половина воевод раскричится, как это они будут подчиняться менее родовитому.
Царевич ходил между сундуками.
— Половина бояр великие бы деньги заплатили, чтоб-де в эти родословцы большие места своим предкам приписать. Вот в этих сундуках, что отдельно стоят, восемьдесят самых знатных родов описаны, чьи местничества нам большой урон несут.
Фёдор подошёл, открыл сундук и вынул одну из книг.
— В этой, к примеру, говорится, что первейшим князем Воротынским был во времена Ивана Красного[95] князь Фёдор Юрьевич, коий удел свой получил от отца князя Новосильского. Что князья Новосильские пошли от князей Черниговских, а те, в свою очередь, от великих князей киевских. А отнят был удел через два века, в малолетство государя Ивана Грозного, по повелению его матушки, государыни Елены Глинской, у князя Ивана Михайловича Воротынского ввиду его воровства в пользу Литвы.
— То лжа на мово пращура, — замахал руками боярин князь Иван Алексеевич Воротынский. — Надуманная лжа, государь-царевич.
Фёдор заулыбался:
— Да што ты, князюшка, рази я в тебе сомневаюсь. Знаю, што ты за мяня жизню положишь. То было полтора иска назад. Поляки ужо давно Литвой потрапезничали.
Затем подошёл к Брюсу:
— Сжечь бы всё это, полезнее б было бы. — И уже когда собирался выходить, добавил: — Помнишь, полковник, я тебе на колокольне об имяни своём ведал. Вот тебе пиление перед глазами: дьяк Федька больших высот достиг. Книгу о царях русских содеял. Так в ней заврался, что сам запутался, наш род то от римского цезаря Августа выводит, то от легендарного прусского князя Вейдейвута.
И, не говоря более ни слова, царевич Фёдор направился в свои покои.
В начале семнадцатого века на Малой Чертольской улице поселились князья Волконские, которых в народе за глаза прозывали Волхонскими. После Смутного времени[96] для приличного жития, которое положено было им вести по роду, денег с вотчины не хватало, и они стали содержать огромный кабак, который народ прозвал «Волхонка». Завсегдатаи кабака и мужики, жившие на той улице, поссорились с челядью дворян, проживавших рядом, на Остоженке. Чтобы выяснить, кто прав, кто виноват, решено было устроить кулачный бой, стенка на стенку.
Сходились на Воронцовском поле. Мужики приходили чинно, снимали кафтаны и становились каждый в свой ряд. К бою готовились честно, ничего тяжёлого в руки не брали. А чтобы показать это, закатывали рукава по локоть. Здесь были бродяги и купцы, холопы и приказные люди, любой, кому блажь в голову ударила.
По взмаху руки протодьякона церкви Воскресения, что в Кадашах, обе толпы стали сходиться. Шли медленно, каждый выбирал себе противника. Андрей Алмазов шёл в рядах Волхонских. Лишь перед самым схождением кинулись друг на друга. Огромный дворовый холоп не увёртывался от ударов Андрея, стоял как столб, он их просто не ощущал в пылу драки. Наконец ему удалось прямым ударом сбить Андрея с ног, который до этого увёртывался от громадных кулаков. Он начал бить каблуками по рёбрам, когда два солдата бердышами отогнали холопа и, взяв Андрея под руки, выволокли из толпы дерущихся. На краю поля стояло ещё с полдюжины солдат во главе с капитаном бароном де Роном, которого Андрей не видел уже более месяца.
— Щево ты тут делаэшь? И пошему во такой одэжде? — спросил де Рон, удивлённо рассматривая Андрея.
— Это ты приказал солдатам меня вытащить из драки? Ну и зря, я сам в неё полез.
— Фы очэнь дикий народ, русские. Монахи в Соловках[97] из пушек по стрельцам трэтий год стрэляют, разбойник Стэнька Разин города берёт, дворян режет, а царь тэм врэмэнем на соколиную охоту ездит, не пойму я ваз.
— Плюнь, не бери в голову.
— Ты же дворянин, а идежь драться на кулаках с чернью. Где твоя честь?
— Стыд и честь у нас, говорят, как платье: чема больше потрёпаны, тема беспечнее к ним относишься. Ладно, у мене севодня именины, Андреев день. Отпускай солдат, идём ко мне вишнёвую наливку пить, пироги с вязигой есть.
Де Рону странно было смотреть на улыбающееся лицо, подмигивающее подбитым глазом. Однако он отпустил солдат и вместе с Андреем направился в Китай-город, где возле палат князей Одоевских на Введенской улице ещё дедом Андрея был поставлен дом.
Дома Андрея поджидала жена Оксинья, брат Семён с женой Марфой, их дети, которых они растили вместе как родных, и нянька-мамка Василиса, вырастившая обоих братьев. Она не знала, кем служит Андрей, считала его беспутным и повсеместно его корила.
