— Ты Киприан али Феодор? — спросила она.
Андрей знал, что при боярыне Морозовой живут два юродивых, которым она доверяла и даже ела с ними за одним столом и из одной посуды. Старуха, вероятно, приняла его за одного из них.
— Феодор, — смиренно ответил он.
— Боярыня твоя большой вклад монастырю дала, ныне постриг принимает.
— Чё ж она, тепереча в монастырь уйдёть? — озабоченно спросил Андрей.
— Не. Мать настоятельница обещала всё в тайне схоронить. До взросления сына боярыня поживёт в миру.
— Чиста душа её ангельская, — благоговенно опустив глаза, произнёс Андрей, затем двуперстно перекрестился, — чисты и помыслы.
— Да, недавноти привезла латинску икону, кою Фрязин безбожный брату её мужа, боярину Борису Ивановичу Морозову, изукрасил, штобы сёстры монастыря прилюдно предали ея огню. Хошь, я тебе её покажу?
Андрей понуро кивнул головой. Служка повела его в подклеть возле храма, отворив массивную дубовую дверь. Звук шагов, глухой, как в подземелье, укатывался куда-то вглубь подклети. Рядом с дверью стоял почти в человеческий рост триптих. Справа выделялась каким-то светом Божья Матерь, она была почти как живая. И это человеческое, живое, правдивое было не только в лике Богоматери — справа и слева от неё, но значительно ниже были написаны апостолы, здоровенные детины, более похожие на воинов, чем на святых, с протянутыми к Богородице руками, с большими глазами, в ярких одеждах и золотом шитых черевьях. Такими же были и мученики, пророки, святые с левой стороны вокруг евангелиста Марка. В центре сам Христос, лицом, и станом, и одеждой более напоминающий земного царя. Люди же, что им поклонялись, напоминали смердов Руси. Всё это шло вразрез с русскими канонами иконописания, где лики были тёмными, неземными, фигуры святых — согбенными, лики Богоматери скорбящими, а Христос никогда не изображался в венце. Икона очень понравилась Андрею, и, еле пересилив себя, он плюнул в неё, стараясь не попасть в Божью Матерь.
Старуха умилённо пустила слезу, а затем в страхе перекрестилась. Андрей поспешил из подклети на двор. Боярыня Федосья уже стояла возле кареты.
— Ты это куда шаталси? — спросила озабоченно боярыня.
— А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии плачут! — прокричал Андрей и осклабился, выжидая.
— Божий человек, — произнесла боярыня, смотря на него. — Однако и тебе негоже в женском монастыре оставатися.
По её жесту те же два огромных холопа вновь схватили Андрея и впихнули в карету. Боярыня вошла следом, и карета, на этот раз медленно, выехала из ворот монастыря и поехала по улицам Москвы. Андрей сидел молча, рассматривая исподлобья отрешённый лик боярыни и сравнивая с радостным, живым ликом Богоматери, изображённым Фрязином. Когда они подъехали к дому боярыни, обоим бросился в глаза гарцующий на великолепном красавце коне возле ворот наездник. Одет он был красно, на ногах жёлтые сапоги с гнутыми носами. На приталенном зелёном кафтане золотые цветы, воротник стоячий, жемчугом расшитый. Шапка набекрень, подбитая соболем.
— Ну вот и двоюродный братец Михаил пожаловал, — как бы очнувшись, произнесла боярыня.
Михаил был сыном любимой тётки Морозовой Евдокии и знаменитого боярина Фёдора Ртищева. Убеждённый царедворец, в душе он всё же любил двоюродную сестру.
— Ты сяводня прямо павлин, — сильнее кутаясь в платок, произнесла боярыня, выходя из кареты.
— Для тово и живём, штобы сытно поесть да в хороше походить, — весело ответил царёв стольник.
— А рази Господь не завечал, што чревоугодие и гордыня великие грехи?
— Все мы грешники. Не согрешишь, не покаешься.
— У, язык твой без костей, и слушать тебе не хочу.
Боярыня направилась в дом. Михаил Ртищев спрыгнул с коня и, бросив узду холопу, последовал за ней. Андрей, видя, что никто не обращает на него внимания, направился вослед за ними. В покоях было не так жарко, как на улице.
— Я приехал тебя предупредить, сестра. Царь, патриарх, митрополиты — все недовольны. Дом твой — прибежище раскола святой церкви нашей. Смутьяны и хулители царские находят здеся кров и стол. По что о себе не думаешь?
— Пока жива буду, сирых и нищих не оставлю, и не уговаривай, братец. И от веры старой не откажусь.
— Коли о себе не думаешь, помысли о сыне, он же может лишиться места, кое ему по крови уготовано.
Михаил, жестикулируя, расхаживал из угла в угол.
— Я люблю более Христа Спасителя, чем сына мово, — ответила Федосья, спокойно смотря на Михаила.
— Смотри, накличешь беду на дом свой.
— Если сам Спаситель не побоялся на крест пойти во спасение рода человеческого, чема я, раба его последняя, лучше.
Михаил остановился посередине светлицы и трёхперстно перекрестился на икону в углу.
— Совесть моя чиста перед тобой, я тебя предупредил, — тихо произнёс он и с опущенной головой медленно пошёл из палат. Андрей проводил его взглядом.
— А прав Ртищев, долго таку её жизнь не потерпят. Крутицкий митрополит придёт во думу ко царю, будет бегать межу бояр, слюной брызгать в ярости, — прошептал он одними губами.
— О чём шепчешь, Божий человек? — неожиданно спросила боярыня, пристальней смотря на Андрея.
— О тебе, боярыня. Ты говоришь, старая вера. Когда шестьсот лет тому назад на эти земли прислали первого епископа ростовского, людишки местные требы клали идолам поганым. За слово Божье закидали они насмерть каменьями того епископа, а за волхвами шли, как ныне за тобой и протопопом Аввакумом. Патриарх Никон, говоришь, старую веру ломает. А разве не он вынес из Святой Софии Новгородской булавы идола того поганого Пирунища, кои там семь веков хранились? Рази не он послал монахов в Грецкую землю, от коей мы веру переняли, найти древние книги, чтобы знать истинные законы Божьи?
— Ты кто, пёс-соблазнитель? — Федосья в ужасе смотрела на Андрея. — Речи твои велеречивые.
— Ярыга Тайного приказа.
— А ежели я холопев кликну и во дворе тебе разложить велю?
— Ив этом христианское смирение?
Боярыня задумалась, затем, отвернувшись, расстегнула летник, вынула мешочек, из которого достала грамотку, и медленно начала читать:
— «У нас тута иногда не бывает и воды, а мы тем живём, почему же вы лучше нас, хотя и боярыня? Бог разостлал одно небо над нашими головами, разве не все мы равны, перед ним».
— Перед приходом Рюрика на Русь жители Белоозера собралися все вместя и перебили своих старейшин. Они тоже хотели быти равными, хотя Господу Иисусу Христу не молилися.
— Смущаешь ты мою душу речами своими. Откуда ты взял всё это? Кто ты?
— Я сын усопшего главы Посольского приказа Алмаза Иванова, Андрей Алмазов. А мудрости те я из книг взял, што в доме Артамона Матвеева собраны.
— Алмазку, отца твово, я знавала, он ведь тоже старой веры держался.
— Отец усё сомневался, не ведал, што более правильно, говорил, што Никон за гордыню свою с высот давно низвергнут в пыль, а за него его имя дела творит.
— Уходь, Андрей, смуту ты внёс в душу мене. А в Господа надо верить, а не сомневаться. Мене теперь за эти сомнения всю ночь поклоны бить.
— Жалко мне тебя боярыня, съедят они тебя.
— «Ступай с Богом, видно, Господь мне таку судьбу уготовил.
Придав лицу глупое выражение, с остекленевшими глазами и вывернув губы, Андрей поспешил на двор, до вечера у него ещё было одно важное дело.
Царевичу Фёдору надоел галдёж сестёр, и он упросил отца разрешить ему вернуться в Москву. Из-за своих больных ног он не мог участвовать в тех забавах, что устраивали сёстры, в Кремле среди книг ему было занятней. Конечно, в Коломенском было больше солнца, воды, а царёв сад был полон плодами: от родного крыжовника до иноземных яблок, которые сами на дольки распадались, когда их очистишь. Их выращивали в огромных сенях, пристроенных к царёвым хоромам и отапливаемых зимой. Царевич поднял охранявших его стрельцов ни свет ни заря, боясь, что отец отменит своё решение. Стрельцы зло ругались про себя, поглядывая на только что пожалованного в полковники барона Брюса. Сонный Воротынский ввалился в карету царевича и сразу уснул. С утра синие тени, как длинные ладони ангелов, долго не оставляли склонов и тянулись по всей дороге до самой Москвы.
