— Есть что-нибудь? — спросил Хосе.

И тут сдержанность покинула мальчика. Смотав удочку, он бросился на берег и, схватив Хосе за руку, потащил его к своему улову.

— Смотри, Хосе, смотри! Правда, красиво? Сначала я поймал самую большую. Это было потрясающе. Я чуть не умер от страха. Но я вытащил ее! Потом вынул крючок и сделал все, что нужно. Мне никогда еще не было так весело! Ой, извини! Я совсем забыл… Ты поймал что-нибудь?

Оказалось, что у Хосе в рюкзаке лежат четыре рыбины, но он не стал ими хвастаться. Он так радовался успеху Николаса! Брюки Хосе промокли, пот заливал его лицо.

— Пора обедать, — улыбнулся он. — Ты, ведь, тоже проголодался?

Он сел на ступеньку, вынул из рюкзака хлеб из муки грубого помола, треугольный кусок сыра, завернутый в газету, и луковицу; затем, щелчком раскрыл складной нож и быстро перекрестился. Николас вспомнив, что он сегодня не завтракал, вдруг почувствовал, что умирает от голода. Он сел рядом с Хосе и раскрыл корзинку, немного стесняясь безупречной белизны салфетки и приготовленных для него Магдалиной продуктов, — крутых яиц и холодной курицы, булочек с маслом, фруктов, меда в сотах — но и радуясь тоже, что сможет угостить своего дорогого друга.

Хосе сначала отказываться прикасаться к этим деликатесам, но увидев, огорчение Николаса, смущенно улыбнулся и уступил, предложив разделить трапезу. До чего же приятно было обедать вот так — под теплым солнцем, близко к земле, под шум реки! Черный хлеб и лук оказались гораздо вкуснее, чем Николас ожидал, а по тому, как белые зубы Хосе отполировали косточки, он понял, что курица пришлась ему по вкусу. Мальчик то и дело поглядывал на форель, лежащую в тени папоротника. Они говорили о рыбалке, и Хосе объяснял, где бывает форель в разные времена года — иногда в быстрой воде, иногда в стоячей; и как правильно выбирать наживку — летом, в сухую погоду, мушек, а во время разлива — мелкую рыбешку. Он рассказывал о предыдущих вылазках, об удочках, оставляемых на ночь, о том, как однажды подцепил на крючок огромную щуку-каннибала, дедушку всех щук, как боролся с ней почти час и упустил в водорослях.

Завороженный Николас готов был слушать его вечно, но Хосе уловил в его лице признак усталости и вдруг встал. 

— Ты сегодня очень рано проснулся, амиго. Пора отдохнуть.

Не слушая возражений, он нарезал охапку мягких листьев папоротника, разложил их в тени мельницы и накрыл своим пончо.

— Вот, — сказал он. — Попробуй, удобно ли тебе… Малыш, притворяющийся больным…

Николас послушно лег, вытянув гудящие от усталости руки и ноги. Закинув руки за голову, он смотрел, как Хосе пошел к реке, вымыл тарелки и столовые приборы и уложил их в Магдалинину корзинку. Потом нарвал свежих папоротников и дикой мяты и завернул форель. Полдень осыпал буковые деревья и пробковые дубы серебряными блестками. Истома и покой овладели долиной. В золотистом воздухе лениво чирикала птица. Звук был теплым и сонным. Мальчик закрыл глаза.

Когда Хосе вернулся, Николас, лежа на спине, крепко спал. Глядя на эту хрупкую беззащитную фигурку,  Хосе, который собирался взять удочку и проверить поток ниже плотины, передумал. Он тихо сел на землю рядом с мальчиком, не спуская сочувственного взгляда с его спящего лица, смотрел, не отрываясь на присыпанную веснушками легкую бледность, нежные щеки, затененные длинными загнутыми ресницами, белые зубы, виднеющиеся из-под вздернутой верхней губы.

У Хосе было нелегкое детство. Ему было всего двенадцать лет, когда умер отец, и спустя пару месяцев его забрали из школы и отправили работать в поле. Он испытал бедность, изнурительный труд, мучительное беспокойство кормильца семьи. Это сделало его решительным и самостоятельным; праздным мечтам и утонченным переживаниям не было места в его душе. А веселый нрав и мастерство в пелоте сделали Хосе всеобщим любимцем, окруженным множеством друзей. Еще у него были мать, пять сестренок и дед Педро — их он, конечно, любил. Но все это меркло рядом с новой, всепоглощающей любовью к мальчику; мягкая, как южный воздух, она возникла неизвестно откуда, наполнив его нежностью и странной покровительственной жалостью. Он не мог бы выразить свое чувство словами, но сердце его пело.

Живой ум Хосе не отличался утонченностью, тем не менее, он ясно читал свидетельства, написанные на этом нервном личике, подрагивающем даже сейчас во сне. Собственническая любовь консула, воздвигнувшая непреодолимую преграду между Николасом и миром, его нервозность и страх перед болезнью, повергшие ребенка в состояние хронической инвалидности, патологическая ревность, столь утомительная для юношеского духа, угрюмость и постоянно вспыхивающая ярость, его глупая гордость… Подсознательно догадавшись обо всем, Хосе всей душой пожелал освободить эту, ни о чем не подозревающую жертву, от тяжкого бремени и вернуть к нормальной жизни.

Когда Николас открыл глаза, солнце уже склонялось к окружавшим их холмам.

— Сколько же я проспал! — Он увидел реку и резко сел. — Мы будем еще рыбачить?

Хосе внимательно посмотрел на небо, желтоватое по сравнению с вершинами гор, которые были сейчас холодно-синими, как тени на снегу.

— Думаю, амиго, нам пора уходить.

— Ну, Хосе…

Хосе с улыбкой покачал головой и мягко положил руку на плечо мальчика.

— Нам нужно спешить. Не пропустить бы автобус. Но ты не волнуйся, Никко. Мы придем сюда еще раз.

Вернуться сюда, в это чудесное место, со своим лучшим другом — глаза мальчика радостно засияли. Он вскочил с победным воплем.

Они смотали лески, отцепили катушки и упаковали снасти. Забрали рыбу, при этом Николас настоял на том, чтобы самому тащить свой улов. И вместе стали подниматься в гору…

До Casa Breza Николас добрался довольно поздно, около девяти часов, но приподнятое настроение почти помогло ему справиться с боязнью темноты. На обратном пути в переполненном автобусе было весело, опять много смеялись, но больше пели — ах, это высокое каталонское пение с резкими перепадами тона и вибрирующими пассажами, к которому он, сам того не ожидая, присоединился. Его хвалили за большой улов, особенно восхищался длинноносый, который так ничего и не подстрелил, и называли смельчаком и стойким парнем. Воодушевленный общим вниманием, он даже не позволил Хосе выйти из автобуса, чтобы проводить его до виллы.

  И сейчас в полном одиночестве он поднимался к ступеням патио, почти не пугаясь теней, скрывавшихся и шелестевших в кронах падубов. Первым делом он собирался отправиться на кухню, показать  форель Магдалине и попросить приготовить ее на завтрак. Он открыл входную дверь и замер, обнаружив за ней темный холл. До чего же темно было, как в большой пещере; Магдалина забыла зажечь хрустальную газовую люстру, свисающую с высокого потолка на металлической цепи. В мерцающем за спиной свете звезд, вытянув вперед руки, он сделал несколько неуверенных шагов. И вдруг оцепенел. Из буфетной слева доносились голоса: низкий грубый мужской и резкий испуганный женский — бранились Гарсиа и Магдалина.

Возвращение дворецкого было для мальчика полной неожиданностью; кровь застыла у него в жилах; веселье и недавняя уверенность в себе его покинули. Осторожно, на цыпочках, стараясь не наступать на скрипящие доски, он повернулся, но тут внезапный порыв ветра с моря с силой захлопнул остававшуюся приоткрытой входную дверь.

Вновь очутившись в сгустившейся темноте, Николас замер, пораженный многократным эхом, мечущимся в высоком холле. В ту же секунду его ослепил поток света, и из буфетной вышел Гарсиа с масляной лампой в руке. В фигуре дворецкого Николасу всегда чудилось что-то зловещее, но теперь, в слепящем свете лампы, покачивающийся и особо тщательно переставляющий ноги, он был страшен, как никогда. Не имея сил сопротивляться, Николас был схвачен за руку и втащен в буфетную, где его расширенные зрачки с трудом различили мрачную, с опухшими глазами Магдалину, сидящую за белым эмалированным столом с остатками еды и почти пустой бутылкой агуардиенте[7].