Консул не мог больше сдерживаться. Его вдруг неудержимо потянуло к своему мальчику. Он спрятал письмо в бумажник, запер офис и выбежал на улицу.

Вечером, лежа в постели, Николас услышал шум отъезжающей машины и испуганно зарылся под одеяло. Лучи фар метнулись по потолку, подобно усикам гигантского насекомого, и исчезли. Комната погрузилась в кромешную темноту, и в наступившей тишине мальчик услышал биение собственного сердца. Он так редко разлучался с отцом, что даже кратковременные отлучки консула вгоняли его в тоску и уныние. Но в этот раз к его обычному беспокойству примешивался еще один страх, в котором он не мог бы признаться даже себе — он остается без всякой поддержки, один на один с Гарсиа.

Он долго не мог заснуть, но не метался по постели, как бывало с ним во время болезни, а лежал тихо, неподвижно, вперив взор в темноту, и слушал, слушал, когда же подъедет машина и вернется дворецкий. Скрип сухой доски, похожий на вздох облегчения после знойного дня; робкий  мышиный топоток за деревянной панелью старого испанского дома, прерывистое постукивание ветки мимозы по окну — все эти тихие ночные звуки всегда успокаивали его, но сейчас ему было не до них. Часы в холле пробили полночь. А вдруг Гарсиа заглушил мотор и неслышно подкатил к конюшне? Может, он уже здесь, в доме, и в любой момент на лестнице раздастся звук его мягких крадущихся шагов. Николас поежился от инстинктивного недоверия к дворецкому, которое не поддавалось ни объяснению, ни контролю.

Должно быть, он всё же уснул, потому что проснулся при свете нового дня. На прикроватном столике стоял поднос, и Магдалина открывала ставни, весело приговаривая:

— А я тебе завтрак принесла, подкрепись немного.

Теперь он гораздо лучше понимал её и, улыбаясь ей в ответ, сел в кровати. Магдалина ему нравилась, несмотря на угрюмость, периодически овладевавшую ею после перебранок в кухне, из-за которых её выпуклый лоб обиженно собирался в складки.

— Папа успел на поезд? — спросил Николас, отпивая апельсиновый сок.

— Да, да, — кивнула она. — Я уверена.

— Я не слышал, как подъехала машина.

Она наклонилась, поднимая с пола что-то невидимое, и заговорила обычным тоном, но при этом искоса взглянула на него, как бы оценивая реакцию на свои слова.

— Гарсиа не возвращался. Было уже слишком поздно. Я думаю, он задержится в Барселоне до конца выходных. У него там друзья. Нужно уладить какое-то дело.

 Николас недоверчиво смотрел на нее широко раскрытыми глазами, чувствуя облегчение и невыразимую радость.

— Это правда?..

Всё так же пристально глядя на него, Магдалина кивнула:

— Не нужно ничего говорить. Мы с тобой и сами не пропадем, верно?

— Да, да! — воскликнул он, не узнавая собственного голоса.

— Что тебе приготовить на обед?

— Да что угодно, Магдалина! Ты такая славная…

— Я приготовлю тебе что-то особенное. — Она удовлетворенно кивнула, от чего её серьги заплясали. С широкой, но печальной улыбкой Магдалина поправила ему одеяло и вышла из комнаты.

Оставшись один, Николас потянулся, застонав от удовольствия, и стал кататься по широкой кровати, радуясь неожиданному счастью и предвкушая чудесные часы в обществе Хосе без всякого присмотра…

— И завтра тоже! — крикнул он лохматой собачке. — А может, ещё и в понедельник!

Вскочив с кровати, он принялся одеваться, на ходу доедая завтрак и то и дело поглядывая в окно на заросли мирта, где Хосе уже приступил к работе. С заслуживающей похвалы сдержанностью Николас сел за свой письменный стол и набросал пару строк:

Минуту спустя он, запыхавшись, протягивал записку Хосе, и улыбался, глядя на ответную радостную пантомиму друга.

 Они были вместе целое утро. Большая часть камней уже была уложена, и заполнять грунтом расщелины этого основания было не слишком тяжело. Когда Хосе катил тачку, Николас бежал за ним следом. Пока садовник разбрасывал лопатой мягкую землю, мальчик сидел на камне и, подперев руками подбородок, смотрел на него, в ожидании неизменной теплой улыбки. Иногда Хосе заставлял его громко хохотать, энергично, но безмолвно, шевеля губами, после чего надувал щеки и имитировал громкий взрыв.

День разгорался, и лицо Хосе постепенно приобрело озабоченное выражение, словно он думал о чем-то важном и таинственном. Наконец он отложил лопату, сел и, вытащив огрызок карандаша, написал чудесные слова, которые Николас прочитал, жадно заглядывая ему через плечо:

Мальчик от восторга чуть не задохнулся, а Хосе встал и направился сквозь кусты лавра к задней двери. Николас слышал громкий разговор Магдалины и садовника, потом раздался смех, и голоса зазвучали более спокойно и дружелюбно. До чего же хорошо Хосе умеет ладить с людьми! Все его любят, думал Николас, кроме Гарсиа и папы, к сожалению. И, конечно же, он был любимцем Магдалины, которого она за опорожнение мусорного бака — что в общем-то входило в обязанности Гарсиа — награждала куском пирога, когда никто не видел. Но сможет ли он уговорить её сейчас? Николас прислушался. Дверь закрылась, Хосе не торопясь возвращался… Николасу достаточно было взглянуть на лицо друга, чтобы понять: да, всё в порядке!

Какая радость! Какой неизъяснимо счастливый солнечный день, предвещающий еще лучшее завтра! О, эта счастливая и незыблемая послеполуденная дрема. Солнце заставило краски сада заиграть по-новому, пропитав их своим светом и ароматом. Валериана, пионы и сирень сверкали даже в тени. Рой пчел жужжал вокруг раструбов сладких пурпурных цветков, свисающих с веток старой катальпы.  Горы в прозрачной дали сверкали, как вороненая сталь. Душа ребенка была наполнена чувством, смысла которого он не мог постичь, но страстно желал раствориться в его теплом сиянии.

В восемь часов утра горсть гравия стукнула в ставень. Почти не сомкнувший глаз, мальчик вскочил с постели, накинул одежду, приготовленную на стуле, и вприпрыжку сбежал по лестнице. В полутемном холле под белой салфеткой его ждала корзина, упакованная Магдалиной накануне. Подхватив корзину, он открыл тяжелые засовы, выбежал в распахнутую дверь и, ослепленный ярким солнцем, чуть не упал в объятия друга.

В руках у Хосе были два бамбуковых прута, на плече самодельный рюкзак, одет он был в большие садовые сапоги  и старое парусиновое пончо. Когда они вместе направились по аллее, ведущей к шоссе, Хосе подмигнул Николасу, намекая: надо спешить. Действительно, едва дойдя до угла, они услышали дребезжание старой развалюхи — и сразу же увидели местный автобус Торриды.

Хосе поднял руку, и автобус резко затормозил. Несмотря на давку, им освободили место в задней части, куда они протиснулись под хохот пассажиров. В этом воскресном автобусе собралась веселая компания. Многие ехали в маленькие фермы на склонах гор навестить родственников — рабочий люд в беретах и жестких черных куртках-болеро, их жены в бесчисленных юбках и с цветными платками на головах; у ног громоздилось множество свертков, завернутые в розовую бумагу бутылки манзанилы[5], корзины с яйцами, спелыми абрикосами и гранатами, свежеприготовленной кесадильей[6]. Другие пассажиры, подобно Хосе, везли удочки и сумки для рыбы. У некоторых были маленькие клетки для ловли сверчков. У жадно евшего колбасу длинного худого парня, смахивающего на клоуна своей клетчатой накидкой с капюшоном, было ружье с огромным стволом. Старик с бурдюком вина уже приступил к фиесте.

Хосе моментально узнали, бурно приветствовали, и вокруг него сразу же завязался оживленный разговор. Обсуждали шансы на победу в следующем матче пелоты. Кто-то предположил, что ветерана Хайме пора заменить, но Хосе стоял за напарника горой. По кругу был пущен бурдюк. Каждый из мужчин поднимал его и, запрокинув голову, быстро и ловко направлял тонкую красную струю прямо себе в глотку. После этого веселье усилилось, посыпались шутки, особенно в сторону парня с длинным ружьем, у которого к тому же был длинный нос. Но насмешки были добродушными, и мальчик, которого никогда раньше не пускали в общество «простого народа», подумал, как сильно это всё отличается от того, что он себе представлял, какие они веселые и свободные. При этом его не покидала мысль, как изменилось бы всё, будь здесь его отец, как остудил бы консул дружескую теплоту своим важным чопорным видом.