Живем в комарином краю

И лучшей судьбы не хотим.

Мы любим палатку свою,

Родную сестру бригантин…

Мы хотели написать вам о замечательных достижениях ученых, космонавтов нашей страны, но, подумав, решили, что об этом вы наверняка знаете и без нашего письма. А вот как „Химмаш“ строился, вы, может, и не узнали бы. Поэтому мы и пишем…»

Когда Зарубин четким голосом зачитывал то место письма, где перечислялись лучшие бригады и наиболее отличившиеся строители «Химмаша», тишина стала еще явственнее. Казалось, никто не дышит, боясь пропустить хоть слово.

Письмо было то немного суровым, то чуть наивным. Оно явно требовало литературной правки, но Быстров категорически настоял, чтобы его оставили в том виде, в каком оно пришло с участков и из бригад.

Закончив читать, Виктор, наклонившись к микрофону, пригласил:

— Письмо, как известно, обсуждалось и подписывалось всеми строителями. Но, может быть, кто-нибудь еще не поставил свою подпись? Отсутствовал или болел? Одним словом, кто не подписал и хочет подписать, прошу подойти к столу.

Раздались возгласы:

— Все подписывали…

— Запечатывай, чего там…

Все же человек десять подошли к трибуне. Поставили свои подписи в конце свитка, где уже пестрели тысячи автографов их сверстников.

Зарубин и Быстров уложили свиток в прозрачный футляр из тонкого пластика, еще в один, из мягкой кожи, потом в третий. Наконец тугой, компактный пакет опустили в стальной баллон. Накрепко завинчиваются винты его крышки, заливаются смолисто-восковой вязкой жидкостью.

Григорий Медведев, Аркадий Удальцов и Катя Завьялова взяли дорогую ношу и аккуратно опустили ее в отверстие стальной трубы. Посылка с глухим шумом устремилась вниз, в глубь земли.

Автокран бережно принес гранитную плиту. Блеснула золотом надпись на ее полированной плоскости. «Здесь замуровано письмо строителей „Химмаша“ комсомольцам двадцать первого века».

И тогда загремели аплодисменты. Они, словно прибой моря, долго шумели над заводской площадью, и даже мощный аккорд духового оркестра не смог их заглушить.

Итак, «Химмаш» построен. В его новых, светлых цехах неумолчно гудят станки, сложные установки, автоматы, и уже не с цементом, кирпичом и лесом идут сюда эшелоны. Идут составы пустых платформ, чтобы забрать и повезти агрегаты и машины с маркой «Камхиммаша» в Курск и Орел, в Харьков и Одессу, в Тбилиси и Ригу, в Калинин и Ереван.

Кончился митинг, последний митинг химстроевцев. Бригадами, группами, словно на смотре, проходили мимо трибуны строители, останавливались, долго вглядывались в главный корпус и медленно, будто в раздумье, направлялись к центральным выходным воротам.

Ребята прощались с «Химстроем». Только Костя Зайкин оставался здесь… Лучи прожектора ярко освещали на фасаде корпуса его строгий барельеф. Костя оставался здесь как воплощение славного мужества и беззаветной комсомольской отваги, как вечный страж у письма своих сверстников далеким-далеким потомкам…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Шумит, полная разнообразных звуков, Комсомольская площадь Москвы. В это раннее утро воздух прозрачен и свеж. По временам налетает порывистый ветер. Он влажен, полон мелких-мелких капель, захватил их с собой то ли с Волги, с Московского моря, а быть может, и с самой Балтики.

Шелест проносящихся по площади машин, неторопливое громыхание увальней троллейбусов, отдаленный шум приходящих и уходящих поездов и, наконец, разноголосый говор тысяч и тысяч людей — все сливается в ровный, неумолчный гул, все пестро, сутолочно и в то же время удивительно осмысленно и целесообразно. Пожалуй, нигде так не ощутима атмосфера столицы, как на Комсомольской площади. Здесь сконцентрировалось все: и столичная многолюдность, и суета, и повышенный, присущий только Москве ритм жизни, и типично московская озабоченность и деловитость.

…Виктор Зарубин вышел на широкие ступени подъезда Северного вокзала, снял кепку, низко поклонился. Валя удивленно спросила:

— Ты это кому?

— Площади, нашей Комсомольской площади, кланяюсь, Валюша. Три года назад здоровался с ней. Она встречала меня и провожала на «Химстрой». Сейчас встречает и провожает вновь…

— А ведь верно, — проговорил в тон ему кто-то. — И меня тоже.

— И меня.

— И меня.

Асфальтовая гладь мостовой, уступчатые башни вокзальных зданий с ажурными фризами и цветным орнаментом, взметнувшаяся над Каланчевкой громада высотной гостиницы — все волновало ребят, заставляло сильнее биться их сердца. Да и как же иначе? Это ведь не просто площадь. Это как бы стартовая площадка всех поколений комсомолии. Место встреч и расставаний. Ступенька в чудесный большой дом по имени Москва. И она же — распахнутые ворота в бескрайние просторы родной страны.

…Химстроевцы все прибывали и прибывали. Поклажа строителей необременительна: чемодан в руках, рюкзак за спиной. Только семейные задерживались с выгрузкой — у тех и вещей и забот побольше. Но и они при помощи друзей и знакомых успешно завершают выгрузку своего скарба, озабоченно оглядываясь, подталкивая вперед коляски с младенцами, перебираются на платформы к поездам дальнего следования.

Все залы, переходы, платформы были заполнены химстроевцами. Их можно было узнать по загорелым, обветренным лицам, по свободной, чуть горделивой осанке, которая появляется у людей, сделавших что-то большое и важное.

Сюда, на вокзал, прибыли и те, кому предстоял далекий путь на север, и те, кто пока еще оставался на «Химстрое» «доводить его до конца», и те, кто перешел работать в цехи, к сложным аппаратам и агрегатам. Они не могли не приехать, хотелось проводить своих друзей и знакомых, пожелать им счастья на новых местах.

Встречали друг друга шумно, весело, хотя виделись совсем недавно, может, вчера, а может, сегодня. Это влечение друг к другу говорило о чувстве принадлежности к одной огромной семье, спаянной и дружной.

Тесной группой стоят ребята из бригады Кости Зайкина. Гриша Медведев что-то настойчиво и горячо объясняет. Молодежь слушает и не слушает, перемигивается. Видимо, не обрел еще новый бригадир неоспоримого авторитета.

А вот мишутинцы. Они облепили скамейку, удобно устроились на чемоданах, рюкзаках. Эти рассуждают просто — зачем стоять, если можно сидеть? Силы зря тратить не следует. Да и бригадира так слушать сподручнее. Знать же, что он рассказывает, невредно. Как известно, тертый калач, был и в тех местах, куда предстоит путь.

Отдельной стайкой держатся девушки. Здесь центр притяжения, как всегда, Катя Завьялова. Шуток, смеха, прибауток в этом месте особенно много. Ребята настороженно косятся на девичью компанию. И не очень льнут к их шумному кружку. Бог знает, о чем они так заговорщически шушукаются. Высмеют еще при всем честном народе.

А поезда из Каменска выплескивают на платформы новые группы. Стало тесно в залах ожидания, на широких привокзальных тротуарах почти не слышно городских шумов, их заглушает людской говор.

То тут, то там слышно:

— Ну, а что дальше?

— Кого мы ждем?

Кто-то степенно отвечает:

— Ждем приезда начальства и посадки на поезда.

Первый в том же ворчливом тоне замечает:

— Поезда — это понятно. Без них в Усть-Бирюсинск не уедешь. А вот начальство ждать, да еще опаздывающее, вроде ни к чему. Мы сейчас птицы вольные. До самого места назначения проводник вагона — единственный наш начальник.

Кругом засмеялись. Парень хотел сказать что-то еще, но голос в репродукторе остановил его:

— Товарищи химстроевцы…

Быстрова узнали сразу.

— Опять митинг, — ухмыляясь, заметил Ефим Мишутин. — И любит же наше начальство это дело! — Но все же предложил бригаде: — Подвинемся поближе, послушаем.