— Камешек в мой огород? — спросил Быстров.
Данилин хмуро отмахнулся:
— На комплименты напрашиваешься, парторг? Раньше за тобой этого не замечалось.
Быстров не ответил и после некоторого молчания спросил:
— Как у нас с «почтовым ящиком для потомков»?
— Через недельку закончат.
— Ты предупреди там, Владислав Николаевич, чтобы не подвели. Комсомольцы волнуются. Дело-то они задумали интересное.
…Мысль о письме потомкам — комсомольцам далеких будущих лет родилась в бригаде Кости Зайкина. Как-то ночью сидели ребята у костра, грелись: апрельские ночи в Подмосковье теплом не балуют. Бригаду опять бросили на боевое, срочное дело — сооружение погрузочно-разгрузочной площадки. Сделать ее надо было за одну декаду, и пришлось ребятам здесь дневать и ночевать. В одну из коротких передышек кто-то проговорил со вздохом:
— Штурмуем, мерзнем, друзей теряем… А потомки даже знать не будут, как мы тут им дорожки прокладывали.
Сосед парня по местечку у костра с иронией откликнулся:
— А ты, я вижу, в историю войти захотел?
— Насчет истории не знаю, а потомкам не вредно бы узнать, как «Химмаш» строили и вообще как жили…
Гриша Медведев, рассудительный и малоразговорчивый, особенно сейчас, когда на плечи свалилась ответственность за всю бригаду, поглядывая на ребят, проговорил:
— Как смотрите, если поговорю в комитете?
Зарубин, когда он рассказал ему об этом, после некоторого раздумья согласился:
— Мысль, по-моему, действительно любопытная. Давайте-ка начинайте сочинять свое послание.
Через несколько дней в комитете уже лежали мелко исписанные листки — ребята зайкинской бригады были люди дела. Почти ни к чему в письме нельзя было придраться. Виктор показал его Быстрову. Тот сначала улыбался, читая письмо, потом задумался и позвонил Данилину:
— Как смотришь?
— Идея мне тоже нравится. А почему не сделать? Заложим поглубже шахту, специалистам поручим подумать, как сохранить наши письмена. Пусть прочтут товарищи, как трудились их предки, чем дышали, как жили, о чем спорили.
— О чем и как спорили, тоже напишем? — с лукавой усмешкой спросил Быстров.
Данилин понял. Ответил просто:
— Что ж, из песни слова не выкинешь.
…Главный корпус был расцвечен флагами, лозунгами, широкие алые транспаранты спускались по простенкам до самого тротуара. На светло-кремовом фоне взметнувшихся ввысь стен, на зеркальной глади забранных в легкие алюминиевые переплеты оконных проемов кумачовое убранство выглядело особенно ярко и празднично.
Строители заполнили всю площадь, шоссе перед корпусом, все переходные дорожки и даже будущий газон.
Быстров с трибуны вглядывался в знакомые лица. Ему вспомнился разговор с Данилиным о том, что особенность профессии строителей — перемена мест, встречи и прощания. И Алексею сделалось жаль, что скоро придется расстаться с этими людьми, ставшими ему близкими. Вон толпятся мишутинцы, всегда щебечущей стайкой держатся девчонки из бригады Завьяловой. Сегодня, однако, и они торжественно-серьезны. Но особенно суровы и сосредоточенны лица ребят, которые окружают Гришу Медведева…
Быстров подошел к микрофону.
— Дорогие товарищи! Сегодня правительственной комиссией подписан акт о приемке производственного комплекса.
Аплодисменты всплеснулись над площадью и долго-долго не затихали. Быстров, дождавшись тишины, продолжал:
— Таким образом, «Химмаш» построен. Мы отдали ему много сил, каждый из нас сделал что мог. Один из наших товарищей отдал «Химмашу» свою жизнь. Почтим, товарищи, память Кости Зайкина…
Тихо стало на площади, и тишина эта разлилась по всей территории стройки. Замолк стрекот какого-то движка на окраине площадки, тихо, без обычных посвистов прошел по рельсам электровоз. Быстров повернулся к группе молодежи, неподвижно стоявшей около серого полотнища. С десятиметровой высоты по угловой плоскости фасада оно свешивалось до самой земли. Алексей поднял руку. Полотнище плавно скользнуло вниз, открыв взорам людей строгий прямоугольник красного мрамора с белым рельефным профилем Кости Зайкина. Художник удивительно точно схватил то, что было наиболее характерным в Костином облике: задор, порывистость, неуемную жажду жизни…
Глядя сейчас на этот строгий мрамор с белым барельефом, не хотелось верить, что этого парня уже нет в живых. Но строгие слова напоминали о непоправимом: «Константину Зайкину, героически погибшему при штурме водозаборной трассы».
Торжественно-траурная мелодия наполнила площадь. И снова воцарилась тишина.
Но вот в репродукторе опять раздался голос Быстрова. Он был еще мрачен, этот голос, суров, в нем еще звучали нотки скорби, однако постепенно он обретал спокойно-деловитый тон. Жизнь шла своим чередом. Она не останавливалась ни на минуту. Люди стали вслушиваться в слова парторга.
Надя Рощина стояла в тесном окружении юношей и девушек и все глядела и глядела на белый барельеф. Первая, самая мучительно-острая боль уже прошла, но осталась тупая, ноющая тоска, которая жила в ней постоянно. И понадобится еще и время и участие друзей, чтобы рана зажила, а боль стала меньше, глуше и когда-нибудь прошла совсем.
На площадь спускались теплые июньские сумерки. Сероватые тени легли на шоссе, на заводские постройки. В темно-синей выси начали поблескивать первые звезды. И тогда огромные квадраты окон главного корпуса засияли ослепительно ярко. Гирлянды ламп по карнизу, простенкам и угловым граням светились как-то удивительно уютно и домовито, золотым пунктиром обрамляя контуры огромного здания.
Быстров, оглядывая сияющую огнями громаду корпуса, негромко проговорил:
— А ведь не так уж давно мы с вами проводили здесь, в котловане, первое собрание…
Данилин добавил:
— Всего три года назад.
Они стояли рядом с микрофоном, и их разговор слышали все.
Из первых рядов донеслась поправка:
— И даже меньше, на три месяца меньше.
Данилин согласился:
— Правильно. Уточнение принимаю.
Сотни людей смотрели на сияющий огнями корпус и думали о том, как много могут сделать рабочие руки, и о том, что в это чудесное сооружение, которое в сумерках казалось огромным кораблем, в те вон корпуса, что рельефно вырисовывались поодаль, вложен и его труд, тепло его души и сердца.
…Письмо читал Зарубин. Хотя текст его знал каждый, кто здесь присутствовал, но все единодушно потребовали зачитать. Две недели подряд в бригадах, на участках, в поселке обсуждали каждую строчку. Письмо поправляли, дополняли. Порой вокруг какой-нибудь фразы разгорались такие споры, что Зарубину приходилось бросать дела и утихомиривать разбушевавшиеся страсти. Когда же утверждали список бригад, которые должны быть поименованы в письме, комитет комсомола заседал три вечера подряд.
Да, письмо это знали все. И все же, когда оно зачитывалось сейчас, стояла такая тишина, что даже ровное гудение трансформаторной подстанции показалось громким и неуместным.
— «Дорогие ребята, далекие наши потомки. Пишут вам строители Каменского комбината химического машиностроения — „Химмаша“. Хотим рассказать вам о себе, о своей стройке, о том, как мы живем в шестидесятых годах нашего двадцатого века. Когда пришли на площадку будущего завода, то был здесь лишь песок, бурьян да старые траншеи — так называемые Каменские выселки».
В письме подробно рассказывалось о том, как строились главный корпус, литейка, кузнечно-прессовый, как комсомольский отряд штурмовал трассу водозабора. Были здесь и суховато-деловые перечисления самого существенного происходившего на стройке, звучали и взволнованные, проникновенные слова.
— «…На фасаде главного корпуса сегодня мы открыли мемориальную доску в пямять о нашем товарище Косте Зайкине. Когда вы будете проходить мимо, помните: это был настоящий парень…
Немного о том, как мы живем. Сейчас-то уже можно сказать — здорово: поселок у нас чудесный, дома тоже. А до этого ютились в палаточных городках, дожди, холод донимали нас основательно. Но все равно было чертовски интересно. И потому частенько у нас слышалась такая песня:
