Экскурсовод закончил. Зарубин, стоявший тут же, обратился к ребятам:

— Понятно?

— А как же! Уяснили, — раздались голоса.

Но кто-то не без ехидства спросил:

— А что надо было уяснить?

— Как что? Понять, какие они, истинные-то герои.

— Что ж, и криворожцы и ждановцы, конечно, молодцы, спора нет. Но мы тоже, в случае чего… — Аркадий не закончил мысль и посмотрел на Зарубина.

— Судя по тому, как работают, наверное, ребята серьезные. И головы у них не кружатся.

— Сдаюсь и замолкаю.

Аркадий балагурил сейчас, но Виктор знал, как переживает он нахлобучку, что получил на днях. Повод-то был вроде незначительный. Данилин, будучи в Каменске, увидел, как группа химстроевцев, в том числе и Аркадий, шла по улице так, будто нет никого вокруг, — шумно, развязно, с громким говором, смехом. Люди сторонились, боязливо жались к стенам домов. Вечером начальник стройки позвал к себе Зарубина и еще кое-кого из ребят; состоялся довольно острый и малоприятный разговор о том, как должны вести себя химстроевцы.

— В общем героем можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, — шутливо подытожил Аркадий. Но Данилин, строго посмотрев на него, проговорил:

— Да, если хотите, Удальцов, именно так.

…Зарубин попросил стоявших около него ребят собрать остальных. В следующий павильон надо идти вместе, объяснил он.

Посыпались вопросы: почему?

— Увидите, — коротко бросил Виктор. — Пошли.

Ребята удивленно переглянулись и двинулись за Виктором. Войдя в развернувшееся широким полукругом помещение, все остановились. Шедшие сзади напирали, шумели:

— Чего остановились? Проходите…

Однако, увидев через головы товарищей как будто знакомые силуэты зданий, тоже останавливались, поднимались на цыпочки, стараясь рассмотреть получше то, что привлекло внимание всех.

По всему внутреннему периметру зала, занимая сверху донизу огромную вогнутую стену, распласталась панорама «Химстроя». Строгие контуры главного корпуса, за ним — кузнечный со своей угольчатоломаной линией крыши, массивная, строгая литейка, белый кокетливый корпус компрессорной станции… Метровые фотографии, аккуратно взятые под стекло, обрамляли боковые стенды панорамы. Их рассматривали с особым интересом.

То и дело слышались выкрики:

— Смотрите, котлован главного. Это когда еще только начали рыть…

— А это кузница…

— Мишутинцев-то как схватили. Эй, кто тут из бригады? Идите, любуйтесь на себя. А это зарубинцы… Рядом, кажется, завьяловская бригада…

Около огромной фотографии первого комсомольского собрания в котловане главного корпуса собрались такой тесной толпой, что трудно было дышать. Многие находили себя, друзей, и было как-то особенно волнующе и радостно видеть все это здесь, на выставке, которой комсомол отчитывался перед партией и страной.

В верхней части панно прямо по серому облачному небу шел строгий ряд крупных золотистых букв: «„Химмаш“ — ударная комсомольская». И чуть ниже: «Завод будет сдан за три года вместо четырех — таково обязательство комсомольцев-строителей».

Задумчивые выходили химстроевцы на широкую площадь около Центрального павильона. Холодный осенний ветер и дождь встретили ребят, но никто не замечал этого. Все были под впечатлением увиденного.

В автобусах сначала было молчаливо. Потом кто-то заметил:

— А ведь прав был Зарубин-то. Даже уезжать не хотелось.

— И верно. Почему мы спешили?

— Где же это спешили? Больше четырех часов пробыли.

Когда проезжали Клин, кто-то из ребят предложил:

— Может, зайдем в музей Чайковского? Время еще есть. Что здесь до Каменска-то, час езды.

Зарубин согласился.

— Если музей открыт, часик можно походить.

В комитете давно уже обсуждалось предложение установить с музеем тесную связь, организовать с его помощью музыкальный лекторий для строителей «Химмаша». Виктор подумал, что, может, сейчас заодно удастся договориться об этом с дирекцией музея.

У самого входа он столкнулся с Таней Казаковой.

— Таня? Как вы тут оказались?

— Приезжала навестить подругу. От нее решила зайти сюда. Только вот, кажется, опоздала.

— А мы целым десантом. Неужели отправят обратно? Пойдемте с нами. Не верю я, что химстроевцев не уважат.

День подходил к концу, многочисленные экскурсанты из Москвы и подмосковных городов собирались у автобусов, молчаливыми кучками спешили на станцию. Усталые экскурсоводы сначала не очень доброжелательно встретили новую группу посетителей, да еще таких говорливых, настойчивых. Но когда Зарубин объяснил, что пришли химстроевцы, работники музея подобрели. Разбив ребят на несколько групп, они повели их по залам.

Тихо, как-то по-домашнему просто, но с любовью, проникновенно седая высокая женщина рассказывала:

— Дом этот когда-то принадлежал купцу Сахарову и был взят у него в аренду. В то время когда сюда переехал композитор, город Клин был еще совсем небольшим. Дом стоял на самой окраине городка. Красивый смешанный лес, пологие холмы, овраги, Истра, которая причудливо вьется среди полей, — такова тихая природа Клина того времени. Из этих окон Петр Ильич часто любовался ею…

Когда пришли в кабинет композитора, экскурсовод показала на аккуратно зачехленный рояль:

— Здесь Петр Ильич писал свою Шестую симфонию…

Наступила пауза, длительная, никем не нарушаемая. Помолчав, женщина продолжала:

— В этом великом творении правдиво и вдохновенно поставлена и решена проблема судьбы человека, с потрясающей глубиной трактуется жизнь, как она есть, какой видел ее художник. Каждая фраза, каждый фрагмент симфонии как бы говорит нам: «Действительность жестока, жизнь не знает пощады, и борьба человека в одиночку — трагична. Но слава этому человеку за то, что он борется, сам он становится в этой борьбе еще прекраснее, еще сильнее». Борьба за высокие идеалы жизни — вот основной смысл симфонии…

Кончилась короткая беседа, а ребята все толпились около экскурсовода.

Договорились и о лектории в Лебяжьем, чтобы начать, не откладывая, со следующей же субботы.

К автобусам Виктор шел рядом с Таней.

— Что-то вас давно не видно у нас? Студенческая страда? — спросил он.

— Вот именно. Зачеты, заботы, хлопоты.

— Да, пора нелегкая. По собственному опыту знаю.

— Ну, вам-то еще тяжелее.

Виктор вздохнул.

— И не говорите. Хвосты эти самые так и тянутся, один одного длиннее. Мои ребята жаловаться собираются, говорят, ночью спать не даю, формулы во сне бормочу.

После некоторого молчания он тихо, задумчиво проговорил:

— Чудесно рассказывала экскурсовод. Верно?

Таня живо ответила:

— Очень. Но меня несколько удивил ее анализ Шестой симфонии. По ее словам получается, что Чайковский трактует героя как живущего вне времени и пространства. Живет один, борется один и погибает один. Уж слишком трагично и безысходно. Я понимаю Чайковского иначе. Он вроде Бетховена, Толстого, Пушкина. У него же нет безысходной скорби, отрешенности.

— А она и не утверждала, что это основная тема симфонии, — не согласился Зарубин. — Помните ее мысль: симфония — это скорбная песнь, посвященная не самой смерти, а переживаниям, чувствам, мыслям, которые охватывают слушателя, представляющего гибель прекрасной жизни. Но самое главное — это она особенно подчеркнула — чувства, которые возникают при этом. Не только печаль, но и страстное сочувствие, и протест, и преклонение перед красотой и мужеством служения высоким идеалам.

— Да, но она же прямо сказала, что герой гибнет и художник оплакивает его, — не сдавалась Таня.

— Нет, нет, вы, видимо, плохо слушали. Художник утверждает, что жизнь не знает пощады, что борьба в одиночку трагична, она всегда ведет к гибели… Однако художник славит человека за то, что он борется, за то, что борьба за высокие идеалы — цель его жизни. Вот основная мысль, которую все время проводила Наталья Ивановна.

— Вы что, специально интересуетесь Чайковским?

Виктор смущенно махнул рукой.