Снегов остановился и вопросительно посмотрел на парторга.

Быстров с готовностью ответил:

— Абсолютно правильно. Ребята работают выше всякой похвалы. Идешь по стройке — такой задор, такая кипучка, что самому хочется засучив рукава встать в любую бригаду. Да и не только это. Начальник строительства отнюдь не в шутку говорит, что весь аппарат отдела снабжения сделал для стройки меньше, чем наши комсомольцы. — Повернувшись к Анатолию, он продолжал: — Все это хорошо и даже отлично, дорогой товарищ Снегов. Но речь-то ведь идет о другом — как сочетать производственные дела с воспитанием съехавшейся к нам молодежи. Суть нашего спора предельно проста: ты говоришь, главное — даешь корпуса, объекты, даешь темпы и сроки. Остальное приложится. — Быстров обращался теперь к секретарю ЦК: — Мы же говорим: нет, само собой это не приложится. И темпы, и сроки, и объекты нам очень нужны. Очень. Но ведь все это делают люди. Анатолий обижается на товарищей за то, что они тревожатся за ребят. Для беспокойства оснований, к сожалению, более чем достаточно. Около сорока бригад не справляются с нормами. Прогулы есть! И немало. Выпивают ребята. Хулиганства, грубости, сквернословия сколько угодно. Девчата опять же. Всякие так называемые новые веяния липнут к ним, будто пух к меду. Космы такие стали носить, что на стройке словно русалки поселились. Зашел тут как-то в каменское кафе. Девчонки с бетонного завода водку хлещут под стать парням. Теперь, говорят, это модно. Матерей-одиночек опять же изрядно предвидится. — И снова к Анатолию: — Ты все время твердишь: это не главное. Ну что, дескать, мы будем тратить время на такие мелочи? Да какие же это мелочи, Анатолий? Ты вот не задумывался, почему на комсомольские собрания ходит от силы половина комсомольцев?

— Смены же, — глухо проговорил Снегов.

— Смены здесь ни при чем. Ребят в дни собраний подменяют. Но результат тот же. Так что сомнения у товарищей возникают не зря. Завод-то построим, а людей упустим.

Снегов, явно рассчитывая на поддержку секретаря ЦК, с отчаянием в голосе воскликнул:

— Вот не учитывают, не хотят понять, что все это — факты и явления частного порядка! В семье, как известно, не без урода. Есть у нас и отсталые и несознательные. Не по ним надо судить о работе организации. А кроме того, таких мы не задерживаем. Отметку на путевке — и скатертью дорога.

Сидевший все время молча Луговой ядовито заметил:

— Правильно. Самая «воспитательная» мера.

Анатолий, поняв, что увлекся, опустил глаза, глуховато проговорил:

— Сплеча-то мы не рубим, разбираемся что к чему. Кто понимает, даем возможность исправиться, проявить себя, а кое-кого, да, приходится отправлять, нянчиться некогда. — И вновь убежденно проговорил: — Главное для нас все-таки «Химмаш».

— Значит, любой ценой его хочешь построить? — в раздумье спросил секретарь ЦК.

Анатолий поднял голову:

— Такие заводы за три года пока не строились. Потихоньку да полегоньку здесь не получится.

Секретарь ЦК спокойно, задумчиво проговорил:

— Завод построить очень важно, и вы построите его, конечно. Но не менее важно и то, какими ребята уйдут за ворота «Химстроя», будут ли они так же гордиться им, как Семен Михайлович гордится Березниками, как гордятся многие люди тем, что строили Комсомольск, Магнитку, Днепрогэс, а более молодые тем, что работали на Абакан — Тайшете или целине, на строительстве Братской ГЭС.

Снегов слушал мрачно, насупясь.

«Удивительное дело, — думал он, — все меня хотят убедить в том, что я сам знаю не хуже их. Да и кто не знает, что производственную работу надо совмещать с воспитательной, доходить до каждого человека и так далее и тому подобное?»

— Но мы, кажется, вам, Анатолий, не дали закончить? Пожалуйста.

Секретарь ЦК опять приготовился внимательно слушать.

Снегов натянуто улыбнулся и, нервно потирая ладонью глянцевую поверхность стола, проговорил:

— В сущности, я сказал все. Меня все пытаются убедить в том, что надо соразмерять одно с другим, что мы, дескать, упустим молодежь и прочее. Выходит, надо чуть ли не аптекарские весы заводить, чтобы определять, что перевешивает — производственные дела или беседы да лекции. Боюсь, что некоторые товарищи вольно или невольно хотят приземлить нас, сбить с полета, — и возбужденно, обращаясь ко всем сразу, заговорил: — Давайте-ка посмотрим, как мы продолжаем традиции наших отцов, вот их традиции, — показал он на Лугового. — Может, я скажу несколько высокопарно, но иначе не могу. Я считаю, что революция продолжается. Если бы пыл души строителей Комсомольска, Днепрогэса, Магнитки, Березников, дух Корчагина, Тюленина, Космодемьянской, Талалихина и многих других героев комсомола был присущ всем-всем ребятам, если бы им прониклось все наше поколение, то, честное слово, дела комсомола были бы еще значительнее, еще героичнее. Думаю, наша задача — добиться, чтобы сердца юных горели так же, как они горели у тех, кто совершил революцию, осуществлял пятилетки, кто громил фашистов. Я утверждаю, что готовность к самопожертвованию — не потребность какой-то эпохи либо периода, а признак гражданственности во все времена. Считаю, что и при коммунизме нужны будут жертвы, подвиги, беззаветность, отвага.

Секретарь ЦК долго, с интересом вглядывался в Снегова.

— Я лично готов подписаться под любым словом этого вашего манифеста, да думаю, что и товарищи тоже… И простим товарищу Снегову, — он повернулся к Быстрову и Луговому, — и запальчивость его и горячность. В основном он сказал правильно и хорошо. Но вы ломитесь в открытую дверь, Анатолий. Современное поколение и не думало предавать забвению революционные, испытанные временем традиции. Подвиги героев — наше оружие и пример. Но не забывайте, что герои, о которых вы говорили, были предельно убежденными людьми. Именно это вело их на подвиги. Так ведь, Семен Михайлович?

Луговой напряженно слушал этот горячий спор, стараясь не пропустить ни одного слова. На вопрос секретаря ЦК он сразу же ответил:

— Безусловно. — Потом после небольшой паузы продолжал: — Был у нас в Березниках один парень, стихи писать очень любил. Неказистые были стихи, а нам нравились. И мы нередко повторяли такие его строчки:

Нам жизнь дана не для сырого тленья,

Нам путь начертан ясный и прямой,

Я не боюсь ни смерти, ни забвенья,

Раз алый шелк пылает надо мной.

Верно ведь, неплохо сказано?

— Да, сказано предельно ясно. От сердца, — согласились с Семеном Михайловичем собеседники. А он озабоченно, но мягко заметил:

— Я думаю, что Анатолий не учитывает того обстоятельства, что энтузиазм, готовность к подвигу, самоотверженность должны быть осознаны, идти от сердца и ума, от глубокого внутреннего чувства необходимости подвига. Иначе это не энтузиазм, а костер. Жаркий, трескучий, с искрами, но ненадолго.

— Вы приезжайте как-нибудь к нам, Семен Михайлович. Увидите. Равнодушных и тлеющих на «Химстрое» нет или почти нет.

— Энтузиазм — дело великое, — проговорил секретарь ЦК.

— Полностью с вами согласен, — оживился Снегов.

— Но истинный энтузиазм должен проявляться не только там, где он дает сразу ощутимые результаты, а во всей работе с молодежью. Равнодушие здесь — самый страшный бич.

Быстров во время этого разговора думал о том, как плохо он еще разбирается в людях. Вот Анатолий… Смесь ума и легкомыслия, рассудительности и упрямства. Откуда это? Заблуждение молодости? Становление характера? Ведь не юноша уже. Пора бы сформироваться. Или этими шумными сентенциями он прикрывает свою нелюбовь к черновым, обыденным делам? Но говорит-то ведь искренне, убежденно.

Секретарь ЦК расспрашивал Снегова о делах организации. Интересовался многим: на какие спектакли ходят ребята, какими танцами увлекаются, какие лекции слушают с охотой, а какие — без интереса, что читают и много ли.