Анатолий понимал, что секретарь ЦК задает эти вопросы неспроста. Улыбнулся своим мыслям: проверять решили. Ну что ж, давайте… Отвечал рассудительно, деловито, если с каким-либо ответом возникала заминка — говорил прямо, даже как бы с вызовом:

— Не знаю.

А секретарь ЦК все спрашивал, то Снегова, то Быстрова. Несколько вопросов задал Луговому, объясняя, почему задает тот или иной вопрос. Он понимал, что Семен Михайлович может и не знать нынешних молодежных проблем.

Объемистый блокнот секретаря ЦК был уже почти весь исписан. Для него эта беседа была столь же необходимой, как и для Быстрова со Снеговым. На мыслях, рассуждениях Быстрова, на нервозных, взволнованных словах Снегова, на коротких репликах Лугового он проверял себя, свои мысли, сомнения и тревоги. Не так-то много лет этому парню, а ответственность на его плечи и на плечи тех, кого комсомол избрал своими вожаками, была возложена огромная. И он никогда не пренебрегал полезным советом более опытных людей, учился у старших товарищей по партии искусству руководства людьми, от встречи с каждым человеком старался получить полезное и нужное для себя, для дела.

В кабинет вошла дежурившая в приемной девушка и вполголоса сказала:

— Вам вторично звонит Омск. Очень просят взять трубку. Что-то срочное по заводу синтетического каучука.

— Хорошо, — ответил секретарь и, извинившись перед собеседниками, потянулся к телефону.

Через несколько минут в кабинет зашел чернявый, среднего роста парень со строгим, нахмуренным взглядом. Он озабоченно обратился к секретарю ЦК:

— Простите, хочу напомнить: в пятнадцать часов заседание штаба по ударным стройкам.

— Вопросов-то у нас там много сегодня?

— О ходе мобилизации на Норильский горно-металлургический комбинат, о помощи Гомельскому суперфосфатному заводу, о работе студенческих отрядов на Барнаульском шинном… Ну, а потом представители министерств текущих вопросов поднабросают. У металлургов, химиков и бумажников особенно много их предвидится…

Секретарь ЦК долго вглядывался в настольный календарь, где у него тщательно был расписан весь день, и со вздохом проговорил:

— Понимаешь, Володя, ничего у меня не получится. В МГУ собираюсь. Проводите штаб без меня. Потом расскажешь… Кстати, поимей в виду: химики по Лисичанскому комбинату разговор поднимут. Телеграмма оттуда пришла. Надо помочь лисичанцам.

Снегов, улыбаясь, искоса поглядывал на Быстрова.

— Ну как, Алексей Федорович? То же, что и у нас, только во всесоюзном масштабе. Как видите, энтузиазм и романтика — это отнюдь не местное явление.

— А я, Анатолий, тоже за энтузиазм и романтику. Но грош цена романтике, если она застилает вам глаза и вы видите не ребят, не товарищей своих, а некую безликую массу.

— Эх, Алексей Федорович! Уважай бы я вас поменьше да не знай, что вы сами недавно в наших комсомольских штанах бегали, сказал бы я вам… Стареть вы начали, вот что. Да, да, стареть.

Луговой тронул локтем Быстрова.

— Смотри, какой шустрый у тебя помощник-то. Смельчак.

Быстров вздохнул и с улыбкой проговорил:

— Чего другого, а смелости у нас хватает. Если бы еще побольше заботы о делах насущных…

Снегов, подняв глаза на Быстрова, проговорил:

— Вы не обижайтесь, Алексей Федорович. Я ничего не хотел сказать плохого.

— Ну за что же обижаться? Факты — вещь упрямая. И в комсорги строительства я, видимо, действительно не гожусь. Но хочу тебе напомнить одну элементарную истину: упрямство и принципиальность — вещи разные.

Закончив телефонный разговор, секретарь ЦК встал, подошел к большой карте, что висела между окнами. Она светилась красными, зелеными, фиолетовыми светлячками.

— Это наши подшефные стройки: заводы, электростанции, каналы, дороги. Как видите, букет довольно большой и цветистый. Вот Западно-Сибирский металлургический комбинат, стерлитамакские химические заводы, это Соликамск, а это целлюлозно-бумажный комбинат на Селенге, красная линия — дорога Хребтовая — Усть-Илим. Это же Красноярская, Братская, Усть-Илимская ГЭС…

Секретарь старался говорить спокойно, но голос выдавал: в нем слышались довольные, горделивые нотки.

— А где же наш «Химстрой»? — ревниво спросил Снегов.

— Вот он, — и секретарь указал на ярко-красную лампочку, мигавшую недалеко от Москвы. — Объект первоочередной. Редкое заседание правительства проходит без того, чтобы о вас речь не шла.

Когда вернулись от карты к столу, секретарь ЦК потер ладонями лицо, прогоняя усталость, чуть виновато улыбнулся.

— Ну что ж, дорогие товарищи, кончать будем? Я бы рад и еще посидеть с вами, да обещал на собрании в МГУ быть. Скажу вам откровенно, разговор у нас был полезный и нужный. Эти вопросы беспокоят сейчас не только нас с вами, беспокоят они и Центральный Комитет нашей партии. Недавно там, — он кивнул в сторону здания ЦК, — довольно основательно критиковали нас за то же самое, о чем сегодня шла речь. Многие наши организации непомерно увлеклись хозяйственной работой в ущерб воспитанию молодежи. Это, к сожалению, факт, и факт бесспорный. Вот так-то, Анатолий. — И, обращаясь к нему, продолжал: — Но вы зря считаете, что вас кто-то хочет сбить с полета, что, более глубоко и энергично занявшись политической, воспитательной работой с ребятами, уйдете с главного направления. Неверно это. Прежде всего никто не предполагает, что мы совсем отойдем в сторону от насущных вопросов хозяйственной жизни. Этого никогда не будет. Но у нас с вами к этим вопросам должен быть свой подход, свое поле приложения сил. Если мы будем работать за снабженцев, за отделы кадров, если превратимся в толкачей и пробивал, то неизбежно ослабим связи с молодежью, а тогда, безусловно, ослабнет и наше влияние на нее.

Снегов попытался возразить, но Быстров, укоризненно взглянув на него, тихо сказал:

— Послушай же, что говорят и другие.

— Конечно, это перестройка нелегкая, — продолжал секретарь ЦК. — У нас есть немало товарищей, которые привыкли мыслить и работать как хозяйственники, им легче отмобилизовать тысячу-другую комсомольцев, выбить фонды, протолкнуть вне графика железнодорожный состав, чем организовать дело так, чтобы молодежь не только хорошо работала, но и училась, разумно отдыхала, всесторонне росла. Они без запинки ответят, в какой стадии освоения находится тот или иной объект, тот или иной агрегат, но часто беспомощны, когда спрашиваешь, почему, допустим, скучно в заводском клубе, почему заглохла самодеятельность, в чем причина того, что слабо прививаются у нас новые обычаи и обряды. Придется кое-кому перестраиваться, и перестраиваться быстро, без затяжки. В нашей комсомольской тележке вообще долго сидеть не положено, а если не перестроиться, ребята могут вытряхнуть и досрочно…

Закончив, он посмотрел на Быстрова и Снегова.

— Ясна наша точка зрения?

— Вполне, — ответил Быстров.

— А вам, Снегов?

— Мне тоже ясна, но она меня не вдохновляет.

Секретарь ЦК развел руками, рассмеялся. Обратился к Луговому и Быстрову:

— Как видите, я прав. Перестройка будет нелегкая, и начинать ее придется с актива. Но ничего, осилим. И вас, Анатолий, полагаю, тоже сумеем убедить. Мы встретимся с вами еще раз. Надо же нам закончить этот спор.

Прощались у самой двери. Секретарь ЦК, задержав руку Семена Михайловича, спросил:

— Вы-то, Семен Михайлович, согласны? А то, может, старая гвардия думает иначе?

Луговой почувствовал, что вопрос задан не из вежливости. От него ждали ответа, прямого и ясного, и ждали заинтересованно. Семен Михайлович, крепко пожав руку секретаря ЦК, убежденно ответил:

— Старая гвардия думает так же…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Снегов сидел в комнате один, торопливо разбирая бумаги. Вошел Быстров, сел напротив Анатолия, спросил:

— Почему застрял? Сегодня у нас вечер без суматохи?

— Так ведь критику партийного руководства надо учитывать? Надо. Вот и стараюсь. Я хорошо запомнил ваши слова: «„Химстрой“ — это тебе, товарищ Снегов, не обкомовский кабинет. Тут рабочий день не от и до, а круглые сутки».