— У комсомола эта проблема всегда была сложной. Помнишь, как тебя Крутилин измолотил за эти дела?

— Как не помнить.

Луговой вдруг стукнул ладонью по ручке кресла:

— Не сочти, Алеша, за старческую блажь, но имею к тебе просьбу.

— Пожалуйста, Семен Михайлович.

— Когда поедешь в Цекамол, возьми меня с собой, а?

— Пожалуйста. Только вам-то зачем туда, Семен Михайлович?

— Почему да зачем… Эх ты! С этого дома моя судьба начиналась. На Березники оттуда путь держал, сам Косарев путевку вручал.

— Да, да. Ведь вы мне рассказывали. Извините, Семен Михайлович.

— Так не помешаю?

— Конечно, нет. Заявимся к ним как представители трех поколений…

Глава XXI. Старая гвардия думает так же

Пожалуй, никто из троих так не волновался, как Луговой, когда поднимались по лестницам углового серого дома у Ильинских ворот.

Все здесь было и так и не так, как раньше. Свежие, выкрашенные в мягкие, светлые тона стены, чистые, покрытые тонкими дорожками лестницы, современная мебель. По коридорам сновали молодые ребята и девушки, слышалась громкая, задорно-веселая речь.

В приемной секретаря ЦК их попросили немного посидеть. Это было как нельзя кстати. Семену Михайловичу явно требовалось время, чтобы успокоиться.

— Что-то вы, Семен Михайлович, побледнели, — озабоченно сказал Быстров. — Предлагал я вам на лифте подняться. Сядьте вот здесь, у окна.

Луговой вздохнул.

— Понимаешь, Алеша, волнуюсь, опять волнуюсь, пожалуй, не меньше, чем тогда. Здесь, именно здесь я, такой же вот молодой, как Анатолий, сидел и ждал вызова. Вот на этом месте. Кресла-то, конечно, стояли другие, тяжелые, большие, наверное, из какого-нибудь купеческого особняка. Стеснялся я очень, что наследил в комнате, грязь была на московских улицах несусветная. И вещевой мешок не знал куда деть, все перекладывал его с места на место…

Стройная девушка, выйдя из кабинета секретаря ЦК, пригласила:

— Пожалуйста, товарищи. Вас ждут.

Кабинет был большой и светлый, с такой же мебелью, что стояла по коридорам и в приемной. Быстров и Снегов прошли вперед и уже усаживались за длинным столом, Луговой же остановился в нескольких шагах от двери и оглядывал кабинет. Долго задержал взгляд на большом портрете Ленина. Он не помнил точно, но, кажется, это был тот же портрет — Ильич чуть улыбался, просто, по-отечески, с лукавинкой.

Секретарь ЦК, высокий, ладно скроенный парень с густой шевелюрой вьющихся волос, приветливо спросил:

— Что же вы, товарищ, стоите? Проходите, садитесь. — И, обращаясь к Быстрову, спросил: — Ваш профсоюз?

— Нет. Это товарищ Луговой. Бывший парторг завода «Октябрь». С этим домом у Семена Михайловича многое связано.

— Из Заречья, значит?

— Не забыли? — улыбнулся Луговой.

Луговой почти не слышал, о чем шел разговор. Нахлынули воспоминания, и он был весь в их власти. Удивительно осязаемо и ярко вставали перед ним картины, события тех, комсомольских его годов.

— Семен Михайлович, — обратился к нему секретарь ЦК, — значит, вы не в первый раз в этом кабинете? Рассказали бы.

Луговой настороженно посмотрел на секретаря ЦК и, увидев пытливый, приветливый взгляд, чуть смущенно и взволнованно заговорил:

— Два раза пришлось побывать. Теперь вот в третий. Шел сейчас по коридорам, смотрел на ребят, что встречались, и невольно сравнивал. Веселые, красивые и одеты будто по-праздничному. А тогда, помню, сапоги стучали по паркету. Фуфайки да гимнастерки маячили, махорочный дым висел в комнатах.

— Значит, упрекаете? — спросил секретарь ЦК.

— Зачем упрекаю? Радуюсь. Много воды утекло с наших-то комсомольских годов. В тридцатых Березники строить начинали. Так же, как и вы теперь, комсомол тогда шефство над стройкой взял, тысяч пять туда ребят поехало. И нас, тридцать секретарей райкомов, послали. Вызвали сюда, к товарищу Косареву, и превратились мы из комсомольского начальства в бригадиров-строителей. А у меня так сложилось, что пришлось к Косареву еще раз идти. Маленькие братишка и сестренка были на моих руках, родители-то умерли в голодные годы. И одних оставить нельзя, и с собой брать несподручно. Походил я тогда по разным инстанциям и ведомствам. Поговорю с одним — скажет так, иду к другому — советует иначе. В общем, дескать, поезжай, а там видно будет. Но как уехать, малолетки же! Вот и решил пойти прямо к Косареву. Рассказывал ему долго, бестолково, а он ничего, слушал не перебивая, только порой смахивал со лба свою знаменитую густую челку. Потом встал, подошел к окну, — Семен Михайлович показал рукой на широкие окна кабинета, что выходили на площадь. — Стоял там, молчал в задумчивости. Меня тоже позвал. В глаза бросилась серая обшарпанная громада Политехнического музея, выщербленная, с колдобинами площадь, снующие туда и сюда озабоченные, плохо одетые люди, старые трамваи. Помню, показывая на сквер, я спросил:

«Что это за памятник? Какой-нибудь осколок царизма?»

Косарев улыбнулся.

«Нет. Это памятник русским солдатам, что погибли в Болгарии. О Шипке слышал? — И добавил: — Надо бы подновить его и сквер в порядок привести».

Подойдя к столу, пометил что-то в календаре и вернулся ко мне.

«Понимаешь, Луговой, конечно, можно тебя освободить. Можно. Но люди в Березниках очень нужны».

Он указал на здание Центрального Комитета партии и продолжал:

«Там очень ждут от нас, чтобы помогли стройке. Ждут и надеются… А насчет своих пацанов не беспокойся. Это дело уладим. Поезжай и будь спокоен».

Уехал я в Березники в тот же день. Скребло, конечно, на сердце — что-то будет с ребятами? Понимал, что не только мои докуки у Косарева на плечах, думалось порой — а вдруг забудет?.. Но нет, не забыл. Уже через неделю получил я известие, что мои пацаны определены и на учебу и под присмотр.

Луговой помолчал немного и добавил:

— Штурмовали, действительно. На полную мощность. На два года раньше срока построили комбинат-то.

Быстров, Снегов и секретарь ЦК слушали Семена Михайловича не перебивая, понимая его чувства и волнение. Потом Быстров, обращаясь к Снегову, с улыбкой сказал:

— Мотай, Анатолий, на ус. Герои, как видишь, не только на «Химстрое» были.

Снегов будто ждал этих слов.

— А я это, Алексей Федорович, хорошо знаю. И считаю, что их традиции нам надо смелее брать на вооружение. Рассказ товарища Лугового, по-моему, еще раз доказывает, что наши с вами страхи и сомнения, мягко говоря, здорово преувеличены.

Быстров попросил его:

— Подожди, Анатолий, не спеши. — И, уже обращаясь к секретарю ЦК, проговорил: — Не терпится комсоргу положить нас на обе лопатки.

Быстров рассказал о выступлении Мишутина на заседании парткома, о шумном комсомольском комитете, о своей беседе со Снеговым.

— Одним словом, приехали к вам совет держать. Ведь сюда, к вам, со всей страны мысли молодых сходятся, — и, помолчав немного, добавил: — И еще одно. Ребят съехалось к нам на «Химстрой» много, народ в основном замечательный — боевой, задорный, но вопросов, запросов, проблем по горло. Помогать нам надо, основательно помогать.

Секретарь ЦК, сделав какую-то запись в блокноте, посмотрел на Снегова.

— Что ж. Слово комсоргу?

Анатолий поднялся со стула. Он с трудом сдерживал волнение.

— Я повторю то, что уже говорил раньше. В комитете, товарищу Быстрову, в МК комсомола… Вопрос о каком-то якобы неправильном крене в работе нашего комитета раздут искусственно, без серьезных причин. Организация у нас многотысячная, необычная по составу. К нам ведь посылали лучших. Что же мы будем им азы да прописные истины толковать? Для нас главное в том, чтобы ребята заняли свое ведущее, решающее место на стройке, чтобы любое дело горело у них в руках. И тем самым оправдали доверие партии комсомолу. В этом я вижу свой долг, задачу комитета и всей организации. Находятся, однако, товарищи и говорят: зря так много занимаетесь этим. Надо поменьше. Вы упускаете, видите ли, главное. А это главное, по их мнению, заключается в том, чтобы были лекции да кружки, экскурсии да диспуты и чтобы мы каждого на узде держали — куда пошел да сколько выпил. Конечно, можно внять этим советам, забросить бригады, смежников, объекты, заняться только спасением душ. Но тогда организация перестанет быть тем, чем она является, — ударной, боевой силой стройки. А что сейчас это именно такая сила, думаю, товарищ Быстров подтвердит.