— Ах, все это не то. Я же о другом. Всю жизнь мотаться по городам и весям, жить на колесах — не очень-то вдохновляющие горизонты.

— А как ты представляешь свою жизненную линию? И зачем здесь? — нервно спросил Зайкин.

Хомяков снисходительно посмотрел на него и процедил:

— Что вы-то петушитесь? Я, кажется, не с вами говорю.

— Уж больно мне не по душе такие нюни.

— Ты, малый, выбирай выражения… Не то с тобой придется говорить иначе.

Костя вскочил с места.

— Иначе? И кто же со мной так говорить будет? Уж не ты ли, борода? — И, не дожидаясь ответа, бросил: — Давай-ка выйдем отсюда.

Сказав это, Зайкин решительно, не оглядываясь, вышел в темноту. Но он зря ждал Хомякова. Не стоит связываться, подумал тот. Черт его знает, может, их тут целая компания? Но чтобы не уронить своего достоинства перед собеседниками, показав в сторону ушедшего Кости, сказал со снисходительной усмешкой:

— Зеленый еще.

— А вы идите к нему, выясните, кто зеленый, кто розовый, — посоветовал кто-то из сидящих.

— Обязательно пойду, только жаль бросать такую компанию. Поговорить с вами было очень интересно. — С этими словами он поднялся, но направился в другую сторону, туда, где было людно.

После его ухода мужчина, что сидел рядом с Хомяковым, проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Вот молодежь-то как насчет нашей эпохи толкует. Все, дескать, не так, и все не этак.

— Ну, положим, не все молодые одинаковы, — возразил Мишутин. — Далеко не все. Да и не молодые начали все это.

— Кто начал эти песни, известно. Не только кукурузу везде и всюду, вплоть до Северного полюса, требовал внедрять, а и в делах куда более важных тень на плетень навел.

— В больших делах без промашек не обойтись. Не всегда сразу на большак-то попадешь.

— Это конечно. Только большак-то давно выбран и опробован.

— А ты что же, Мишутин, хотел, чтобы все по-старому? — спросил один из собеседников.

Ефим Тимофеевич ответил сразу:

— Нет, почему же. Я за новое. Только зачем без надобности до исподнего разоблачаться?

— Так-то оно так. Только я думаю, не нашего ума это дело, — со вздохом произнес все тот же мужчина.

Мишутин усмехнулся.

— Выходит, Степан, не я, а ты по-старому хочешь жить. Моя, мол, хата с краю, я ничего не знаю. Нет, браток, теперь каждому думать надо и во все встревать — в большое и малое. Строители-то, они исток многого на земле, — развивал свою мысль Мишутин, — хотя раньше и званья-то у них не было, окромя как «сезонник». Почитайте-ка про мастеровых, что питерских, что московских, — в революцию они с кирпичами да булыжниками на супостатов разных там, подрядчиков да хозяев, шли. После семнадцатого тоже в грязь лицом не ударили. По окончании гражданской и Отечественной кто страну-то отстроил? А пятилетки? А ты говоришь: не наше, мол, дело. Нет, не то гутаришь… Все нас касается.

— Рабочая струнка у нашего брата, она всегда была очень даже крепкая, — поддержал Мишутина кто-то из соседей, — это ты прав, Тимофеевич. И удальства, и храбрости, и умения вдоволь.

Кое-кто, покряхтывая, уже ушел домой, кто устроился за соседним столом, откуда слышна пушечная пальба костяшек домино, кое-где обсуждали более жгучие проблемы: сообразить или не сообразить сегодня «по махонькой»? Но это не мешает общей беседе — она будет продолжаться долго потому, что уходят одни — приходят другие; они приносят новые воспоминания, новые истории.

«Академики» тоже не прочь были посудачить на теплом летнем ветерке после трудового дня и обильного артельного ужина. Они ведь работали на тех самых стройках, о которых обычно шла речь. И не просто работали, а вели за собой теперешних бригадиров да мастеров, тогда еще совсем молодых ребят.

Как губка вбирает в себя влагу, так и наиболее любознательные ребята, съехавшиеся на стройку, впитывали в себя рассказы бывалых людей, проникались их гордостью своей профессией. У многих возникало и крепло желание стать такими же мастерами своего дела, с такой же степенной важностью надевать ордена и медали по праздникам.

Костя Зайкин любил слушать рассказы ветеранов, постоянно донимал их вопросами. Его мятущейся, беспокойной душе словно бы не хватало чего-то. Он рвался к чему-то необычному, яркому, большому. Даже сетовал, что поздно родился. Вот Горький всю страну обходил, темной южной ночью слушал сказки старухи Изергиль. Здорово! А Октябрь семнадцатого! Баррикады, штурмы… Потом лихие сечи гражданской войны. Комсомольск-на-Амуре, Кузбасс, Днепрогэс. А война с немцами? Партизаны. Черт возьми, да если бы не был Костя Зайкин тогда таким несмышленышем! Наконец, стройки Сибири, целина. Но ведь и эти героические страницы писались без его участия. То ты молод, сначала кончи школу, то нельзя ехать потому, что заводу «Октябрь» поручена новая машина…

Правда, сейчас он, кажется, на передовой. Стройка боевая, кипучая. Но странное дело — успокоенного, ровного настроения у Кости не было, порой ему становилось тоскливо. Не последнюю роль в этом играло и то, что не было вестей от Нади.

Именно такое взбаламученное настроение было у Кости в один из злополучных субботних дней.

— Эх, тоска зеленая, — сказал он, входя в палатку. — Живем и жизни не видим.

Зарубин так углубился в какую-то книгу, что даже не заметил Костю. «Ну, этого за уши отсюда не вытащишь, — подумал Костя. — Ладно, лягу дрыхнуть, а завтра с утра махну в город. Надо встряхнуться, а то закиснешь».

Накануне была получка. Этот день по традиции считался у строителей днем особым.

А Костя Зайкин получил почти полторы сотни. Может он в конце концов позволить себе прогуляться в город?

Когда вчера ехали после работы в поселок, ребята обсуждали, на что потратят получку. Один решил купить костюм, другой — ботинки, третий собрался обзавестись фотоаппаратом. Зарубин сообщил, что отправит часть зарплаты домой, а часть положит на сберкнижку. Он давно мечтает о мотоцикле. А мечта у него — это план действий.

У Кости никаких определенных планов не было. На вещи его последнее время не тянуло (раз Надюшки нет, зачем наряжаться?), домой посылать деньги не требовалось. Он сказал первое, что ему пришло в голову:

— А я куплю аккордеон. Или что-то в этом роде.

Кто-то пошутил:

— А может, пианино? Или сразу рояль?

Зарубин стал отговаривать:

— Ну что за блажь тебе в голову пришла?

Другие же продолжали подтрунивать:

— Да что вы его отговариваете? Ведь это он так, для звона.

Костя и впрямь задумался: «В самом деле, на кой леший мне этот аккордеон? Играть я не умею, учиться — дело длинное и канительное. Нет, положительно ни к чему. А впрочем, почему, собственно, и не купить? Есть в Лебяжьем и магнитофоны, и радио, и телевизор в „Прометее“. Но все-таки, когда появляется этот бородатый Хомяков с гитарой, около него всегда вьется толпа девушек и ребят. Хоть бы играл что-нибудь путное, а то так, какую-то заунывную неразбериху. Неужели я не освою столь нехитрое дело — лады да басы перебирать? И потом я ведь сказал, что куплю. Неудобно получится, вроде бы натрепался». Утвердившись, наконец, в своем решении, Костя утром чем свет направился в Каменск.

Рынок в Каменске был одной из чудом уцелевших достопримечательностей городка. Во всех городах рынки — это просто сельские базары с овощными, фруктовыми, мясными рядами. Горожане выбирают себе гуся, индюшку, оковалок парного мяса или килограмм-другой сочных, хрустящих огурцов и уходят. Часам к двенадцати дня, от силы к часу, такой базар уже затихает.

Другое дело каменскии рынок. Здесь идет бойкая торговля всем от ржавых выпрямленных и невыпрямленных гвоздей до запасных частей к допотопной автомашине, от негнущегося нейлонового галстука до гипсовых кошек, собак и попугаев, раскрашенных так, что даже непомерно гордящиеся своими яркими хвостами южные павлины лопнули бы от зависти, побывай они в Каменске. Слава о каменском рынке шла далеко за пределами города. Сюда стекался продающий и покупающий люд из всех окрестных сел, деревень и городов. Даже электрички, идущие в воскресные дни из столицы, бывали забиты отнюдь не одними только любителями загородных прогулок.