За главным корпусом на очистке погрузочно-разгрузочной площадки работала большая группа девушек. Выстроившись цепочкой вдоль железнодорожного полотна, они передавали с рук на руки обрезки металла, доски, порожние ящики.

Когда Быстров подошел к девчатам, они зашумели:

— Товарищ Быстров, где же обещанные рукавицы?

— Разве не выдали?

— Видите, что с маникюром делается? — Одна из девушек, что стояла поближе, шутливо-величественным жестом поднесла к лицу Алексея руку, испачканную ржавчиной и кирпичной пылью.

— Да, действительно, — согласился Быстров, — не очень ловко без рукавиц. Прошу извинить, девушки. К следующему воскреснику у каждой будут новенькие, с иголочки. А маникюр поправим за счет «Химстроя».

Девушка, лукаво улыбаясь, спросила:

— А вы очень хотите, чтобы мы опять приехали?

— Конечно. Без вас мы пропадем.

— Это серьезно?

— Вполне.

— Тогда лично я обязательно приеду.

Когда она вернулась к подругам, те стали шутить:

— Ты, Тоська, работать приехала или зубы парням заговаривать?

— Да и не просто парням, а начальству. Это же парторг строительства.

— Что из этого? Он и на вид ничего, и, между прочим, холостой, — не сдавалась Тоська.

— Ну и девка! Все знает!

— А как же? Я всех более или менее порядочных холостяков на учет беру.

А Быстров, направляясь на главный корпус, думал: «Тани Казаковой на воскреснике, кажется, нет?»

Он признался себе, что шел на этот участок с надеждой встретить ее. Алексей упрекнул себя за легкомыслие, но совсем не думать о Тане ему не удавалось.

Глава VI. «Мы тоже не лыком шиты»-

На «Химстрой» съезжались не только молодые. Вместе с ребятами и девчатами все больше появлялось кряжистых, степенных бородачей с обветренными, загорелыми лицами, выцветшими бровями. Это были плотники, монтажники, бетонщики, такелажники, бывалые, опытные люди, закаленные на сибирских и уральских морозах, вдыхавшие ветры Саян и Памира, возводившие корпуса заводов, электростанций, линии дорог и каналов на Украине и в Прибалтике, в Белоруссии и в степях Казахстана.

Вечерами, когда молодежь, наскоро умывшись и поужинав, собиралась в большой клубной палатке с гордым названием «Прометей», сюда же приходили и ветераны больших строек. Если не было какого-либо серьезного доклада или лекции, они чинно рассаживались на лавочках возле палатки и, дымя папиросами, не спеша, вполголоса беседовали между собой. Многие ребята тянулись к этим бывалым людям, жадно вслушивались в их рассказы, расспрашивали. Это как бы придавало молодым вес в собственных глазах, приобщало к когорте неторопливых, сильных людей, биографии которых были связаны с громкими, известными всему миру названиями новых городов страны.

Разные это были люди, с разными судьбами и несхожими рассказами. Один не спеша толковал, как закрывали проран на Днепре, другой вспоминал, как трудно давалось Цимлянское море, третий не мог забыть штурмовые ночи на стройке Московского университета.

— Когда приходится бывать на Ленинских горах, — в раздумье говорил Ефим Мишутин, — я всегда постою там немного. Здесь определилась моя дорожка, прилепился я к строительной братии.

— А я, — вторит ему другой, — нет-нет да в Новомосковск загляну, тянет. На восстановлении тамошней ГЭС и химкомбината немало хлебнуть пришлось.

Кто-то подтверждает:

— У каждого свое. По мне, так лучше места, чем киевский Крещатик, на земле нет. По кирпичику его красоту восстанавливали.

В трех или четырех кадровых бригадах, приехавших на стройку за последнее время, было несколько стариков совсем почтенного возраста. Четверня, когда увидел их документы, возмутился:

— У нас же не дом престарелых, а ударная комсомольская стройка!

Ефим Мишутин, сузив в гневе свои и без того маленькие глаза, пробасил:

— Не глагольте лишнего. Это наши профессора.

— Вполне допускаю, пусть академики даже. Только им отдыхать пора, а не по таким стройкам мотаться.

— Вот-вот. Именно академики. Это вы правильно сформулировали, потому оформляйте без задержки.

С легкой руки Четверни и укрепилось на стройке за пятью-шестью стариками это почетное звание — «академики». Сначала все удивлялись — зачем, в самом деле, здесь эти белоголовые деды? Но очень скоро убедились, что деды действительно нужны бригадам. Никто так не отладит инструмент, так чисто не смонтирует сложнейший узел опалубки и никто, наконец, так умело не сможет вести самое разнообразное хозяйство бригады.

Беседы ветеранов увлекали, однако, далеко не всех. Кое-кто посидит пять — десять минут, ухмыльнется, махнет рукой и подастся куда-нибудь, где веселее. Старики не обижались. «Молодо-зелено», — думали они. Понимали, что не успели еще эти рязанские, псковские или курские парни полюбить новое для них дело.

Однажды забрел к «Прометею» и Валерий Хомяков. Вначале слушал молча, не поддакивая и не возражая, только долго не выдержал. Обращаясь к Мишутину, Валерий проговорил:

— Что это вы так гордитесь этим самым МГУ? Помпезность и украшательство, пример влияния культа личности.

Мишутин не сразу понял его и переспросил:

— Как, как ты сказал? Что-то я не совсем уяснил.

Хомяков снисходительно усмехнулся.

— Я говорю, что у вас нет оснований гордиться зданиями, что на Ленинских горах, на Смоленской или на Котельнической. Глыбы. Только уродуют Москву.

Наступило долгое молчание. Все посмотрели на Валерия и ждали, что скажет Мишутин. Тот не торопясь вытащил пачку «Беломора», помял папиросу и, держа ее в крупных, заскорузлых пальцах, промолвил:

— Не знаю, почему вам, молодой человек, эти дома так не по нраву. А по-моему, неплохие домишки. Очень неплохие. Что думали, когда решали их строить, не знаю. Со мной не советовались. Но здания стоят и будут стоять столетия. Думаю, Москве от них не хуже, а наоборот. Слышал я, даже самые видные архитекторы признают, что город они украсили.

Валерий нетерпеливо махнул рукой.

— А, оставьте. Это я где-то и когда-то читал. Кажется, в какой-то трескучей передовой. Надо же и самим думать.

Мишутин прикурил, наконец, папиросу и, исподлобья глянув на Хомякова, ответил:

— Значит, хорошо было написано, раз запомнилось. Но должен сказать — ваши слова и столь глубокие мысли нам тоже знакомы. Слышали. И не раз.

— Это естественно. Многие так думают.

Мишутин все так же медленно продолжал:

— Недавно в одном театре я побывал. В столице. Такие же вот молодые два часа подряд упражнялись на сцене, как бы похлеще подковырнуть нашу бедную эпоху. Пришел в гостиницу, включил приемник — опять то же самое. Это уж издалека, из-за океана.

Валерий понял, что этот широкоплечий увалень не так прост, как кажется. И мыслей занимать не будет, и на своем, видимо, стоять умеет. Усмехнувшись, Хомяков предложил:

— Ладно, старина, не будем ломать копья из-за вопросов, которые всем давно ясны. Сменим пластинку… Вот все вы хвастаетесь участием в строительстве этих самых дворцов, разных там заводов и электростанций. Ну, построили их, и что из этого?

— Как это что? Чудное спрашиваете.

Сосед Хомякова, сумрачно посмотрев на него, недовольно проворчал:

— Что-то вы, молодой человек, действительно того, загадками говорите. Нельзя ли пояснее?

— А я товарища могу перевести, — немного хрипловатым от волнения голосом вдруг проговорил Зайкин. Он давно уже прислушивался к разговору, шедшему между Хомяковым и Мишутиным. — Вопрос товарища Хомякова очень прост. Что, мол, вы лично имеете от этого? Так ведь? — Костя повернулся к Хомякову.

Тот пожал плечами.

— Перевод не буквальный, но смысл уловлен правильно, — и обратился к Мишутину: — Мы пришли к вам на выучку. Так обрисуйте же наши перспективы.

Ефим Тимофеевич отнесся к вопросу Валерия очень серьезно.

— Ответить на ваш вопрос можно. Если вы ведете речь об особняке, то у меня его нет, «Волгу» я тоже пока не купил. Вот «Москвич» сыну обещал, как инженером станет. Только все это мишура. А вот сделать своими руками такой завод, как «Химмаш», это уже кое-что. Или, допустим, такие дома, что вы так невзлюбили.