До самого позднего вечера здесь стоит многоголосый говор, клубами поднимается над рыночной площадью желтоватая пыль летом и пар от дыхания сотен людей зимой.

Проезжая как-то мимо рынка, Данилин остановился, долго толкался между рядами. Затем позвонил секретарю горкома.

— И долго вы будете терпеть этот содом в своем городе?

— Несколько лет воюем, чтобы закрыть. Пока не удается.

— Давайте воевать вместе. Надо или закрывать, или приводить его в порядок.

— Полностью согласен с вами, Владислав Николаевич.

Но пока рынок существовал, и не просто существовал, а жил бурно и шумно. Костя Зайкин решил поехать именно сюда.

Проталкиваясь в толпе, он заметил знакомую фигуру. Это был давний приятель Кости Пашка Яровой. Пашка где-то явно преуспевал. Куртка под замшу, исполосованная застежками «молниями», ботинки на толстенной подошве, с ярко надраенными медными пистонами. Он лениво и покровительственно выспрашивал Костю о житье-бытье, не забывая и свое прямое дело. На левой руке у него висели свирепо-зеленые брюки, и он неутомимо зазывал покупателей:

— А вот брюки, брюки импортные с перлоном. Немнущиеся, вечные, потрясающие брюки.

Наконец к ним подошел мрачноватого вида мужчина и коротко спросил:

— Сколько хочешь за эти рукава от дедушкиной жилетки?

Торговаться, однако, не стал и, заполучив брюки, сразу же начал сбывать их:

— Брюки, брюки. Кому импортные брюки? Чистая шерсть и перлон…

Цену он называл чуть ли не вдвое бо́льшую, чем уплатил.

— Это что ж, обжулил он нас? — спросил Костя.

— А, черт с ним, — махнул рукой Пашка, — пошли закусим.

В закусочной, куда они пришли, плавали серо-фиолетовые облака дыма. Стоял оживленный говор, шум.

Костя пил редко и мало. Стакан какой-то крепкой, дубового цвета жидкости ударил ему в голову. Все сделалось удивительно простым и ясным, а люди, что сидели вокруг, — чудесно-привлекательными. И как же было не спеть песню с одной компанией, не подтянуть другой, как обидеть третью, отказавшись от угощения?

К концу дня, когда народ начал постепенно расходиться и клубы легкой теплой пыли, поднятые ногами тысяч людей, стали оседать на опустевшую площадь, Зайкин вспомнил, что ему пора в Лебяжье. Сквозь хмельное отупение он подумал: «Что ж я ребятам скажу? Где был? Что купил?»

Вспомнив о своем обещании купить аккордеон, он, распрощавшись со своим старым и многими новыми знакомыми, торопливо пошел вдоль почти опустевших рядов. Покупка была совершена стремительно. Костя уплатил деньги, не особенно задумываясь и не торгуясь. Аккордеон был большой, с яркими красными мехами и сверкающей перламутром отделкой. Всю дорогу Костя представлял себе, как удивятся в поселке его покупке, как потом, когда он освоит эту штуку, все девчата будут увиваться около него, упрашивая поиграть, как он будет снисходительно соглашаться и садиться на услужливо подставленный стул.

До Лебяжьего Костя добрался лишь к вечеру. Настроение у него порядком уже испортилось. Хмель мутил голову, покупка изрядно оттягивала плечи. Он хотел сейчас только одного — незамеченным проскользнуть в палатку.

Это не удалось. Вся лужайка между их палаткой и «Прометеем» была занята молодежью, и Костю заметили сразу.

— Товарищи, — загорланил кто-то из парней, — артисты приехали!

Однако его пыл сразу охладили:

— Какие там артисты! Это Костька Зайкин.

Через минуту Костю затеребили, требуя сыграть вальс или еще что-нибудь. Костя отнекивался, объяснял, что играть не умеет. Ему не верили. В центре площадки поставили стул и насильно усадили на него Костю. Несколько парней и девушек торопливо построились в пары и стояли в ожидании, вопросительно глядя на него.

Костя мучительно вспоминал, кто из ребят умеет играть. Но память у него будто отшибло, помощи ждать было явно неоткуда, и он, растерянный, обескураженный, взмолился:

— Ребята, не умею я играть, честное слово, не умею.

Сквозь круг протискался Зарубин, подошел к Косте.

— Откуда взял? — спросил он, показывая на аккордеон.

— Купил.

— Ну-ну, не шути. Серьезно, у кого взял?

— Честное слово, купил.

Зарубин посмотрел на Костю, на аккордеон и спросил:

— Полный?

— Ты о чем?

— Ну, полный или три четверти?

— Черт его знает…

Виктор покачал головой. Взял из рук совсем сбитого с толку Кости инструмент, сел на стул, тихо тронул перламутровые клавиши.

— Довольно подержанная штука, но ничего, певучая. И много ты отвалил за нее?

— Около ста.

— Да что ты?

— А что?

— А то, что ей красная цена полсотни.

Костя ошалело посмотрел на Виктора.

— Уж и сказал… Смотри, какой он… большой.

Стоявшие рядом захохотали. Кто-то вставил:

— Он, наверное, эту штуковину на вес покупал.

Зарубин перебирал лады. Пальцы торопливо, но осторожно бегали по клавишам, искали, искали нужный тон. Найдя его, удовлетворенно замирали. Потом бегали вновь и вновь.

— Ну, что же вам сыграть?

Костя удивился.

— А ты что, умеешь?

— Попробуем.

Зарубин удобнее уселся на стуле, поправил ремень на плече и взял вступительную ноту. Что-то в ней было сильное, уверенное, умелое.

Одна песня сменяла другую. Вдруг послышалась мелодия песни, любимой всеми обитателями Лебяжьего. Ее сразу подхватило несколько звонких девичьих голосов, потом подключились басы и баритоны ребят:

Живем в комарином краю

И лучшей судьбы не хотим.

Мы любим палатку свою,

Родную сестру бригантин.

Песня будто обрела крылья, росла, ширилась, мощно звучала в вечерней тишине поселка. Виктор играл, полузакрыв глаза. Ему вдруг зримо представилось, что вот такие же палаточные городки стоят где-то далеко-далеко отсюда — на Енисее, на Селенге, на Ангаре, на берегах Волги, в равнинных степях Кулунды и на мшистых берегах Северной Двины. Сидят около них такие же ребята, поют эту же простую, но за душу берущую песню, и им тоже, видимо, немного грустно и весело одновременно, и они полны такого же тревожно-радостного беспокойства, такого же гордого, взволнованного ощущения оттого, что они там, где им и положено быть, в этом вот поле, среди этих тонких, звенящих на ветру палаток.

Люблю открывать города

И снова менять адреса.

И наши палатки всегда

Готовы поднять паруса.

Потом все долго молчали. Каждому хотелось, чтобы дольше было это темное летнее небо, эти ребята и девчата рядом и это ощущение, что ты принадлежишь к их семье…

Виктор тихо заиграл вальс.

На круг вышла первая пара танцующих, за ней вторая, третья… Костя с удивлением смотрел на Зарубина. Тот, склонив голову набок, самозабвенно играл, словно бы весь отдавшись мелодии.

Когда вальс кончился, Костя вылетел в круг и крикнул Виктору:

— Виктор, давай твист!

Кто зааплодировал, кто зашумел ободряюще, кто пожал плечами. Но Костя никого не слышал, нетерпеливо ожидая, когда Виктор подберет мотив.

Вскоре послышались каскадные, будто немного оборванные звуки. Костя чуть наклонился, как в полупоклоне, руки, ноги его заходили в такт музыке, все тело стало жить ее ритмами. Сначала кое-кто посмеивался, кто-то бросал остроты, но Костя танцевал с таким упоением, так старательно, и в его резких, порой казавшихся конвульсивными, движениях было столько гармонии, ритма, энергии, что шутки смолкли. Катя Завьялова, взглядом посоветовавшись с подругами, подбежала к Косте и быстро включилась в ритм его движений. За ней в круг вышли другие.

Танец закончился. Косте аплодировали горячо и долго, а многие девушки — Костя это заметил безошибочно — глядели на него с явным интересом. Костя был очень рад этому, он чувствовал, что конфуз с аккордеоном теперь ребятами предан забвению.