На Фултон-стрит он свернул и зашагал по направлению к своему кварталу. Издали район казался красивым, тихим, игрушечным городком, где приятно жить, работать, обзавестись домом, семьей и всем прочим. Здесь все то, чего ему не хватало: воздух долины, ее вода, простота обычаев и нравов, ощущение чего-то чистого и настоящего.

Город не изменился совсем: все те же названия магазинов, те же люди на улицах, медленной вереницей тянутся автомобили, парни все так же заигрывают с проходящими девушками — никаких изменений. Знакомые лица прохожих, хотя он никогда не знал их имен, но с детства сталкивался с ними на улице. А вон идет Тони Рокка, старый приятель, и он, как видно, тоже узнал его. Юноша остановился, поджидая Тони. Невероятная встреча, как во сне. Ему вспомнилось, как вместе сбегали с уроков, ходили купаться, ездили на ярмарку или пробирались без билета в кино. А сейчас ему навстречу идет вразвалочку здоровенный детина с веселой улыбкой на смуглом лице. Это тоже обрадовало его, и в который раз подумалось, что его «глупое» возвращение очень кстати. Он улыбался и почему-то не мог вымолвить ни слова. Ребята поздоровались и, громко смеясь, принялись шутливо тузить друг друга, отпуская крепкие шуточки.

— Где ты, сукин сын, пропадал все это время? — спросил Тони и ткнул приятеля в живот.

— А как ты, старина, все не просыхаешь? Господи, как я рад, что мы увиделись! А то не знаешь, жив ты или загнулся. Чем занимаешься?

Он увернулся от очередного шлепка и сам ткнул друга в грудь, добавив при этом крепкое словечко по-итальянски — уроки Тони в детстве не пропали даром. А тот ответил ему в том же духе.

— Ну что ж, пора и домой, — сказал он наконец, — а то ведь мои-то еще не знают, что я приехал. Надо же показаться. Особенно братишку охота повидать.

Он шел по улице и улыбался, вспоминая Тони. Они еще тряхнут стариной не раз и не два. Может, как прежде, будут бегать купаться. Все-таки здорово, что он вернулся домой.

Проходя мимо магазинов, он вдруг подумал, а не купить ли подарок матери. Какой-нибудь пустячок порадовал бы старушку. Но денег было мало, приличную вещь не купишь. В следующий раз, решил он.

На Тулер-стрит он вновь повернул, пересек железнодорожные пути, дошел до Джи-стрит и пошел вниз по улице. Еще минута — и он будет дома, у старых, знакомых дверей. И все пойдет по-старому: жизнь вместе с матерью, отцом, тремя сестренками и младшим братишкой. Жизнь незамысловатая и обыденная, жизнь простых людей.

Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди — еще квартал, и он дома. Но неожиданно его охватил страх, и он почувствовал слабость. Что-то всплыло в памяти, темное и ненавистное, но это «что-то» было частью их дома, их жизни. У самого порога он замедлил шаги, окинул взглядом завалившийся, никем не чиненный забор. И вдруг дом показался ему безобразным: ну почему отец не мог найти жилище получше где-нибудь по соседству! И вновь зашевелилась ненависть, вновь захотелось убежать без оглядки, никогда не возвращаться в этот дом. Вновь из далекого детства пришло отвращение ко всему городу, к ханжеству, подлости, глупости его жителей. Ну как можно возвращаться в такое место! Вот только вода здесь действительно превосходна. Но не водой единой жив человек.

Медленно прошел он вдоль дома, оглядев его будто впервые, совсем как чужой, хотя жило сознание, что это родной дом, ведь он рвался сюда, мучился воспоминаниями. Он боялся, что кто-нибудь выйдет из дома, заметит его, а он не выдержит и убежит. Хотя ему так хочется увидеть семью, всех до одного, физически ощутить их, почувствовать их запах, знакомый крепкий запах. Но пересилить свою ненависть он не мог. Он дошел до угла и остановился под фонарем. Отвращение не проходило. Он стоял и не знал, что делать. Повидаться бы с братишкой, поговорить, узнать, как у него дела, ладится ли у него жизнь в этом городе. Он не забыл, как сам в братишкином возрасте остро переживал все, глядишь, и сейчас он сможет помочь советом, например, как спастись от однообразия серых будней, уйдя с головой в книги.

Он ничего не ел с утра, сразу вспомнилось, как, бывало, каждый день мечтал о том, чтобы, вновь сидя за старым столом на кухне, отведать мамину стряпню, а сама хозяйка, толстая, с покрасневшим лицом, будет шутливо ворчать. Но сейчас аппетита не было. Он решил подождать на углу — может, братишка выйдет погулять, тогда бы они увиделись и наговорились. Он попросил бы брата говорить только на их родном языке. Тишина в долине начинала уже угнетать, это торжественное спокойствие оборачивалось однообразием.

И все-таки что-то удерживало его у дома. Желание войти в дом, оказаться среди своих домашних, разделить с ними радости и заботы еще достаточно велико. Ведь он же месяцами ждал этого: постучать в дверь, обнять мать и сестренок, облазить весь дом, посидеть в старых креслах, заснуть в своей постели, поговорить с отцом, собраться всей семьей за столом.

Но вот что-то давно забытое за годы странствий, ужасное, но реально существующее напомнило о себе, и все сразу переменилось — дом, город, долина стали отвратительны, захотелось убежать и никогда не возвращаться. Нет, домой он не пойдет. Никогда не переступит порог, не вернется к той жизни, от которой два года назад отказался.

Вдруг он сорвался с места и бросился к дому, перемахнул через забор и оказался в огороде. Там на грядках у матери росли помидоры, перец, и запах их, стойкий и пряный, будил грустные воспоминания. На кухне уже горел свет. Юноша тихонько подкрался поближе — нужно оставаться незамеченным. Заглянув в окно, он увидел Марту, младшую сестру; стоя к нему спиной, она мыла посуду. Вон знакомый стол, старая плита — все казалось и трогательным, и жалким одновременно. На глаза навернулись слезы — придется закурить. Он зажег спичку, чиркнув о подошву, затянулся, не спуская глаз с сестренки, — и ей уготовано однообразное, беспросветное существование.

Тишина, покой и смертельная тоска. Он еще надеялся, что на кухню зайдет мать. Ему хотелось хоть раз взглянуть на нее. Наверное, изменилась, пока его не было. Постарела, должно быть. Сердится чаще, чем раньше. Какой же он плохой сын: ничего не делает для счастья матери. Впрочем, он отлично понимал, что ничем не помочь.

Тут он увидел, что на кухню зашел братишка Поль, попить, и чуть не окликнул его, чувствуя, как любовь и нежность к этому мальчику переполняют его. Но он сдержался, лишь еще раз затянулся и плотно сжал губы. Мальчик на кухне казался узником, забитым и одиноким. И юноша начал беззвучно плакать, глядя на брата, повторяя: «Господи боже мой, боже мой».

Ему больше не хотелось видеть мать. Скорее всего он бы не сдержался и совершил очередную глупость. Неслышно он пересек двор, перелез через ограду и спрыгнул на землю. Он пошел прочь от дома, унося с собой горечь и обиду за близких. Когда отошел достаточно далеко, то не выдержал и заплакал навзрыд. Он любил свою семью, но ненавидел однообразие и беспросветность их жизни. Он бежал прочь от дома, от родных людей, уходя во мрак и тишину ночи. И он плакал, плакал потому, что ничем не мог им помочь, совершенно ничем.

Как моя бабушка Люси рассказывала историю без начала, середины и конца

Перевод Е. Суриц

В день 26 декабря 1941 года, второй день рождества, может, самый разочаровывающий день в том году, моя бабушка Люси, приехавшая ко мне в гости из Сан-Франциско, рассказала мне одну историю, которую я решил записать. А когда стал записывать, вдруг заподозрил, что у Люси слабеет память. Но нет-нет, ничего подобного, вовсе дело тут не в памяти, просто ей, как мне, скучно разрабатывать сюжет, и она сочиняет историю так, шутки ради — и ради печали.

Мы сидели за столом, пили вечерний кофе, слушали повторную трансляцию обращения Черчилля к американскому Сенату и Палате представителей и вспоминали наши давние-давние чашечки кофе, особенно то утро, когда я выпил восемь чашек подряд, а мой дядя Мелик выпил всего полчашки, выскочил из-за стола и сказал: