Дом, родной дом

Перевод Н. Бать

Из всего, что не изменяется, самое неизменное — город, в котором ты впервые увидел свет. И хотя все в нем такое обыденное, он в то же время — пока ты растешь, меняешься, уезжаешь, помнишь его, приезжаешь и опять уезжаешь — полон для тебя неисчислимых красот. А ведь ничего вроде бы в нем и нет — одна серость, блеклые, разбросанные, обветшалые строения, и всякий раз, вернувшись, недоумеваешь: что тебя к нему так привязывает?

Что же он такое? Всего-навсего заурядный городишко, каких в Америке десятки тысяч, и народились в них десятки миллионов людей, узнали детство, юность и потом уехали или остались там жить?

Всего-навсего место, где в какой-то год, в какой-то день задержались десятка два-три проезжих и остались там, а следом приехали другие, и тоже остались, и дали жизнь другим?

Что же еще в нем есть, кроме двух вокзалов — один на западной, другой на восточной стороне, — да еще торгового центра посередке, улиц, домов вокруг, да неумолчного стука прибывающих и отбывающих поездов?

Что же он такое еще, кроме как начало мира и ожидание грядущей зимы?

Разве для тебя он больше, чем всего лишь радость проснуться однажды утром и ощутить себя в нем?

Больше, чем всего лишь сидеть за школьной партой и пытаться с помощью простейшего правила арифметики понять, что он такое в целом, кто они такие, люди, что в нем живут?

Неужели он больше, чем просто сеть улиц, возникших перед тобой наяву, а не во сне, и вот ты по ним бродишь?

Больше, чем вечное томление и зимой и летом? И одиночество, и ты еще не знаешь, что его не избыть?

Больше, чем озарение красотой, которое открыло тебе лицо маленькой девочки, и твой восторг, и неведение того, что свет ее лица никогда не угаснет в твоих снах?

Так что же такое этот городок — реален он или только грезился в снах одному мальчугану? Или возник из его любви ко всему, в чем не таится смерть? Ко всему, что обитает где-то вдалеке от пыли, ржавчины, распада; ко всему, что вне верха, боков, низа и живет за их пределами, вокруг, над, под, внутри?

Или все это лишь догадка того мальчика, что даже если его городок — место горестных попыток, где столько горемык тщетно силятся выбиться в люди, все равно где-то здесь, среди всего видимого глазу, среди всех, к кому давно привык, живет племя, которого еще нет на свете, и внутри вопиющей убогости этих улиц и построек скрыт огромный мир, который, еще чуть-чуть, и возникнет на самом деле?

И ноздри мальчика улавливают сквозь зловоние пота и гнили священное благоухание того, в чем живет одна лишь красота и в чем нет места смерти?

И уши мальчика слышат лишь покой тишины, живущей внутри и вокруг всего сущего? Нежной, чуткой тишины бесконечного начала?

Вот и опять я вернулся в родной город. Вчера вечером я открыл, что едва ли не главное в нем — вечернее небо над ним, чистое, поражающее, беспредельное.

Сегодня утром я шел к городу по Вентура-авеню, мимо улиц, по которым ходил двадцать лет тому назад. Все тут по-прежнему, разве что две-три новые вывески появились, два-три дерева исчезли, два-три новых зеленеют, и старые выросли еще выше, да какой-нибудь дом уже развалюха, а в нем еще живут, и крыльцо сплошь прогнило… А вот тишина все та же, и нарушают ее все так же, как двадцать лет назад, приходящие и уходящие поезда.

Я шел с Вентура-авеню к Туларе-стрит вдоль железнодорожного пути на Санта-Фе; с севера надвигался товарный, идущий на юг. Когда он нагнал меня, даже не поверилось, что прошло столько лет, и я понял: человек уходит навсегда, так и не обретя того величия, той цельности в жизни и в самом себе, которые побуждали его томиться по ним, еще когда ему было всего десять лет.

И пока поезд проносился мимо, я понял: человек уходит, так никуда и не дойдя, а образ прекрасного, что живет за пределами всего сущего, всех концов и начал, надо всем, поверх и внутри всего, не покинет его снов, пока он еще может дышать, пока он еще может видеть сны.

Возвращение

Перевод И. Багрова

И долина, и горы — все это мое, говорил он себе, они мне родные, эти места, о них не забыть. Все как прежде: та же карусель фонтанчиков на газонах — милый, старый город, простодушный и безыскусный.

Радость не покидала его, пока он шел по Элвин-стрит. Кругом все так замечательно, так прекрасно в своей обыденности: запах земли смешивается с кухонными запахами (скоро сядут ужинать), вкусно пахнет дымом, летний воздух напоен ароматом зреющего винограда, спелых персиков, одурманивающе тянет от куста олеандра. Юноша глубоко вздохнул, стараясь полностью вобрать запахи родных мест, ему хотелось смеяться от радости в этот знойный летний день. Давно уже он не воспринимал окружающее так остро, с жадностью первооткрывателя. Каждый вздох — счастье.

С чистым воздухом вливалось ощущение силы своего тела, разума, радости и благодарности за то, что он живет на свете.

Как приятно, думал он под аккомпанемент журчащих фонтанчиков, испить здесь воды, вкусной, холодной воды из долины, утолить жажду, долгую жажду, тоску по родным местам. Он увидел, как старик поливает из шланга кусты герани, и подошел к нему.

— Добрый вечер, — проговорил он негромко, — не дадите ли напиться?

Большая тень на стене дома качнулась — старик медленно обернулся и взглянул в лицо юноши. Просьба приятно удивила его.

— С удовольствием, — ответил он, — держи, — и протянул шланг. — Отличная вода, из долины Сан-Джоакин, лучше, думаю, не сыщешь. Во Фриско вода — стошнит, вкуса никакого, а в Лос-Анджелесе — словно касторка. И как там люди живут — не понимаю.

Юноша слушал ворчание старика и зачарованно смотрел, как из шланга бьет тугая чистая струя и как ее жадно глотает земля. Он наклонился над шлангом и начал пить. Вода действительно была необыкновенно вкусной, это тоже поразило его. Она дарила бодрость и прохладу. Он поднял голову и сказал:

— Нам крупно повезло, что мы тут живем, в этой долине. — И снова припал к тугой бьющей струе — внутри у него все пело. Казалось, он никогда не утолит жажду. Чем больше он пил, тем вкуснее казалась вода, хотелось еще и еще.

Старик только диву давался:

— Ты уж литра три выдул.

— Может быть, — юноша наконец оторвался и поднял голову, — уж очень вкусна. — От вытер рот платком, не выпуская шланга из рук, чувствуя, что не напился. Вся родная долина, ее чистота, доброта, безыскусность и неподдельность воплотились для него в этой воде.

— Ну и ну, — сказал старик, — натерпелся, должно быть, без воды. Давно не пил-то?

— Два года, — ответил парнишка, — то есть этой воды я уже два года не пробовал. Уезжал, сейчас вот возвращаюсь. А родился я на Джи-стрит, это, знаете, там, за железной дорогой. И скажу я вам, до чего же приятно возвращаться домой. Я люблю эти края. Здесь и останусь, подыщу работу.

Он сделал еще несколько глотков и вернул шланг старику.

— Сроду не видел, чтобы кто выпивал столько одним махом. Видать, и впрямь натерпелся. Так набросился, будто всю хотел выпить.

И еще долго он смотрел вслед юноше, который удалялся по Элвин-стрит.

Как славно дома, хотя и глупо вот так возвращаться. Все, что бы он ни делал, юноша считал глупым, но это была удачная «глупость». Сначала он отправился из Сан-Франциско на юг и не помышляя о родной долине. Хотел добраться до Мерседа, немного там пожить и вернуться, но дорога полностью завлекла его. Так приятно стоять на шоссе и ловить попутные машины. Один городок мелькал за другим, и вот сегодня в 7 часов вечера он шагает по улицам своего родного города. Здорово, просто здорово! А чего стоит глоток этой чудесной воды! Уже подходя к центру, он увидел несколько высоких зданий — вон управление энергетической компании все в огнях рекламы, вон еще одно, самое высокое, раньше его тоже не было. Уже без меня построили, подумал он. Видно, фирмы процветают.