Я не сразу заметила, что Ламберт смотрит прямо на меня. Это было неуютное ощущение — как заглядывать в два отверстия, просверленные в обшивке космического корабля, которые ведут в ледяной вакуум. В этих глазах было все и в то же время в них не было ничего. Кому они принадлежат? Мальчишке? Старику? Убийце? Палачу? Стражнику? Это невозможно было сказать. Эти глаза хранили какую-то тайну, по сравнению с которой даже разгаданная мною только что, была не более, чем наивным детским секретом. Было в них что-то страшное, непроницаемое, жуткое. Именно это пугало меня, поняла я, а не сам Ламберт или те люди, которые стояли за ним. Именно его проклятые непонятные глаза пугали меня с самого начала, с самого первого дня. Должно быть, когда все закончится, они еще не один день будут преследовать меня во сне.

А все наконец закончилось. Я ощущала себя настолько опустошенной, что даже на слова едва оставались силы. Точно кто-то выпотрошил меня, оставив под ребрами звенящую пустоту. Даже вино, которого я выпила на протяжении долгой речи пинты три, не могло занять эту отвратительную пустоту.

А еще эта пустота говорила о том, что чего-то не хватает. Ощущение незанятости, незаполненности. Такое бывает, если сложишь большую и сложную мозаику, и вдруг найдешь в уже готовом изображении зияющий провал.

Это ощущение обожгло меня изнутри, точно вакуумом. Ужасное ощущение того, что что-то упущено, позабыто, оставлено без внимания.

— Это все? — осведомился человек в стальной броне с вежливым интересом. Его ужасные пугающие глаза смотрели прямо мне в душу — и не встречали в образовавшемся вместо нее вакууме никакого сопротивления.

— Это все, — откликнулась я через силу. Язык пытался примерзнуть к небу, — По крайней мере, я думаю, что этого хватит Его Преосвященству чтобы приказать заковать вас в кандалы и препроводить в самую глубокую и сырую монастырскую темницу среди всех в этом графстве. Уж не знаю, как святой Престол будет разбираться в дальнейшем с графом. Это и не наше дело. Мы и без того слишком долго сидели в этом болоте. Ну как, понравилась вам история?

— Да, вполне, — сказал капитан Ламберт, его губы искривились тонкой, как плохо зарубцевавшийся шрам, улыбкой, — Но в ней есть одна деталь, которая меня смущает.

— Какая?

— Вы сказали, что я не привел в исполнения свои планы немедленно только потому, что не был уверен в своей победе. Что Бальдульф и отец Гидеон могли помешать мне и сорвать все дело.

— Верно, — сказала я, с внутренним напряжением ожидая его слов. В том, что эти слова последуют, я не сомневалась, — И что?

— Это неправда, — мягко сказал Ламберт.

Я хотела крикнуть Бальдульфу, потому что вдруг поняла, что сейчас произойдет. Но Бальдульф был стократно опытнее меня, опережая мой крик, он уже начал двигаться, ловя в прицел голову Ламберта, который еще мгновение расслабленно стоял у стены, и которого там уже не было.

Человек не может двигаться так быстро, особенно человек, облаченный в тяжеленную броню класса «Барбатос», огромную, как имперский фрегат. Человек не способен так быстро исчезнуть из поля зрения. Еще мгновение назад я видела Ламберта, его искаженные тонкой улыбкой губы и эти дьявольские непонятные глаза. И вот его уже не стало, лишь зыбкий серый контур, отпечаток на сетчатке глаза, еще пульсировал вместо него.

Все мои чувства заплелись в клубок, спутались вместе, пытаясь донести до потрясенного разума картину происходящего, которая рассыпалась веером беспорядочных образов и фрагментов. Оглушительный треск — ломается что-то деревянное. Крик — уже не понять, чья глотка исторгла его. Свист — точно в дом пробрался хищный осенний ветер, приходящий с моря, стегнувший алчно и тонко, точно стальной хлыст. Опять треск, опять что-то ломается. Звон разбитого стекла. Что-то кувырком летит в сторону, огромное, непонятное, грузное. Оглушительный грохот. Запах пороха, такой острый и сильный, что дерет горло. Обломки стола падают неподалеку от меня, они выглядят так, точно побывали под поездом. Что-то кричит отец Гидеон. Опять грохот, и весь дом содрогается от этого удара. Что-то опять летит через всю комнату.

Слишком много событий, слишком быстро, слишком страшно.

Я не могла даже вздрогнуть. Я могла лишь ожидать окончания, каким бы оно ни было.

Все закончилось так же, внезапно, как и началось. Такие фокусы иногда происходят в пьесах, которые транслируют по развлекательной сети. Ты видишь сцену, на которой выстроились затейливые декорации герцогского палаццо, а перед ними — отважные кавалеры с обнаженными шпагами, испуганные дамы в розовом шелке, смазливые пажи, трепещущие фрейлины и кривляющиеся паяцы. Потом софиты гаснут, сцена затемняется, звук клавесина сменяется жуткой скрежещущей какофонией, доносятся звуки ударов, сверкают молнии, в неверном ледяном свете которых видны мечущиеся по сцене фигуры в развевающихся одеждах. А потом свет вновь зажигается, клавесин подхватывает прерванную на середине ноты мелодию — и зритель едва сдерживает взволнованный вздох, наблюдая за тем, как главный герой, рыцарь в сверкающих латах, держит клинок над головой распростертого злодея.

Все закончилось так внезапно, что я не сразу и поняла это — ошеломленные чувства не поспевали за происходящим. Лишь заметила, что вокруг меня воцарилась тишина, но тишина не обычная, как бывает в комнате, где все хранят молчание, а послегрозовая, тяжелая, в которой еще гудит эхо отгромыхавшей стихии.

Первое, что я заметила — дырку размером с кулак в потолке. Из нее медленно сыпались хлопья штукатурки вперемешку с раздробленным в песок камнем перекрытия. Как снег. Только снег в Нанте обычно был грязный, серого цвета. Отец Гидеон лежал на том месте, где прежде был стол, и, судя по бесформенным деревянным обломкам вокруг него, эта замена произошла не без жертв. Сам он был жив и в сознании — стиснув зубы, растирал обвисшую плетью руку.

Бальдульфа не было видно, но судя по глухому стону и грохоту, донесшемуся из противоположного конца комнаты, который я не могла видеть, он выбирался из-под какого-то завала. Вряд ли ему был причинен серьезный урон, но про интерьер многострадальной комнаты этого сказать нельзя было — из всей мебели кроме моей кровати невредимым остался лишь стул — его смело к стене еще до того, как начались основные действия.

— Теперь это выглядит как крепость после нашествия мавров, — сказал Ламберт, покачав головой, — Я старался не причинить излишних разрушений, но это было непросто сделать. Отче, а у вас недурной правый хук. Я имею в виду, для особы вашего духовного сана.

Он возвышался посреди комнаты, и сталь его доспехов блестела как и прежде. А глаза, как и прежде, смотрели на меня — глаза, принадлежащие живому существу, но, верно, не человеку. И, кажется, эти глаза улыбались мне. Только их было три. Первые два были мне знакомы — эти переменчивые непостоянные неграненые драгоценные камни, чьи глубины, казалось, меняются в зависимости от того, с какой стороны падает на них свет. Третий был черным и пустым — дуло пистолета, смотрящее мне в лицо.

— Если бы я был помоложе, я бы разорвал тебя на части, мерзавец… — пробормотал отец Гидеон, кряхтя и силясь подняться.

— Бальдульф! — крикнула я.

— Он в порядке, — заверил Ламберт, — Даже не потерял сознания, лишь немного оглушен. Очень крепок, старая закалка. Жаль, что ушел на пенсию, мог бы быть сейчас капитаном.

— Он ушел чтобы заботиться обо мне, — сказала я, — И он найдет тебя даже на последнем кругу Ада, если ты хоть пальцем прикоснешься ко мне.

Лежать под прицелом пистолета было невыносимо. Я, привыкшая лежать всю свою жизнь, сейчас внутренне корчилась, пытаясь найти хоть какой-то способ приглушить это ощущение. Ощущение полной беззащитности. Не грозное, как опасность, не горькое, как предрешенность, а выедающее нутро, бьющееся ртутью в жилах, стискивающее гадючьей пастью сердце ощущение полной и окончательной беспомощности. Сейчас я бы согласилась отдать половину своего тела только ради того чтобы обрести на короткий миг способность двигаться.