— Любопытство — это единственное, что я могу тешить, — вздохнула я, — А тут как раз дьявольски любопытный случай.

— Был у нас в сотне один любопытный… — пробормотал Бальдульф, чихнув от пыли, — Все хотел снаряд из вражеской мортиры расколупать и посмотреть, что внутри. Думалось ему, что там золото во взрывателе используется, аж спать по ночам не мог. Уж мы и так дураку твердили, и эдак… Да толку? Он даже планы строил, как найдет этих своих золотых взрывателей целую кучу, вернется после войны богачом, дом выстроит… Даже мешок специальный завел — для золота… И что думаешь, нашел он таки свое счастье где-то в болоте — снаряд шестидесятидюймовый, комбинированный. У нас обед как раз в ту пору был, ну мы, как водится, похватали миски, и не сразу заметили, что одного как будто не хватает. Да и куда тут считать, если за иной день может два десятка в расход выйти самым обычным образом… А потом рядом так ухнуло, что полковой газогенератор в воздух подняло и в сторону отшвырнуло, будто игрушку, а нас всех повалило оземь, как тряпичных, да нескольких контузило основательно. Нашли только воронку, а на следующий день нам из соседней части сапог принесли — он в их расположение залетел. «Любопытная, говорят, вещица, снарядами нас вдоволь угощали, а вот сапоги на нас прежде не падали. Вроде от вас прилетело». Вот такой он был парень, сплошь любопытный…

— Я из той же породы. Только сама не знаю, что это за бомба, в которую я пытаюсь заглянуть. Клаудо, плесни вина.

— Вот и смотри чтоб уши не оторвало…

Бальдульф ворчал больше по привычке, чем по необходимости. Считая себя моим единственным защитником, он всякий раз отчитывал меня, когда полагал, что дело пахнет жаренным, но только педагогический эффект от такой трепки был невелик, так как обычно он сам включался в интересное дело с не меньшим энтузиазмом.

Отец Гидеон явился поздним вечером, когда на улице давно стемнело. Прежде чем отпереть ему дверь, Бальдульф зачем-то посмотрел в щелку. Наверно, он уже свыкся с осадным положением. По крайней мере «масленка» была при нем постоянно, а на поясе появился самого неприятного вида длинный траншейный нож.

Отец Гидеон зашел, тяжело отдуваясь, видимо за два десятка лет, проведенных в монашеской сутане, он основательно отвык от кирасы. Зато выглядел он в ней более чем органично — не знай я, что передо мной самый настоящий священник, да еще и настоятель собора, приняла бы его за молодящегося усталого стражника, разве что чуть более хорошо выбритого, чем полагается стражнику.

— Все чисто, — сказал отец Гидеон, — Капитан Ламберт проводил меня чтобы удостовериться, что слежки нет. Он сказал, что зайдет сам, но немногим позже. Ему надо уладить какие-то дела в казарме.

— А где ваши вещи, святой отец? — спросила я.

— Вот, — отец Гидеон поднял свою котомку, основательно набитую, но куда меньше той, что я ожидала увидеть, — Я привык передвигаться налегке. В сущности, у меня не так уж много вещей. Молитвенник, мобильный терминал, смена одежды и… прочие мелочи. Конечно, я не францисканец, но все же, все же…

И все-таки он чем-то разительно отличался от того отца Гидеона, который распахнул эту же дверь днем ранее. Я не могла понять, что именно в нем переменилось, но ощущала эту перемену, как канарейка в опасном штреке ощущает перемену в окружающем воздухе[14]. Возможно, все дело было в аромате опасности, разлитом в воздухе, том самом аромате, которым отец Гидеон давно привык дышать, но которого долгое время был лишен. Кажется, даже двигался он иначе — как-то собраннее, резче, увереннее. И глаза за стеклами очков уже не выглядели беззаботными и веселыми — они смотрели на мир внимательно, осторожно и с некоторой опаской. Это было объяснимо, ведь даже Бальдульф в минуты опасности преображался, превращаясь из благодушного немного ворчливого здоровяка во взведенную машину для причинения боли и смерти, опасную и непредсказуемую.

Наверно, если бы опасность грозила лично мне, я бы тоже как-то изменилась, только у меня никогда не было возможности это проверить — жизнь уже ничем не могла мне угрожать.

— Вот ваша комната, — сказал Бальдульф, — Она, конечно, тесновата, да и крыша, изволите видеть, в каком состоянии… Но сама она худо-бедно послужит. Я перенес койку и белье. Уж извините за обстановку, других помещений здесь нет, домишко-то маловат, да и время его особо не щадило, как изволите видеть…

— Пустяки, Бальдульф, — ничуть не огорчившись, сказал отец Гидеон, — Я привык к спартанской обстановке. Кроме того, это пойдет мне на пользу. Мягкие перины, знаете ли, развращают слабую плоть, делая ее податливой. Так что мне надо поблагодарить Всевышнего за то, что он задал мне эту небольшую встряску. Возьмите, пожалуйста. Это на провиант и за… неудобства в моем лице.

Отец Гидеон мягко положил на угол стола два увесистых кругляшка, издавших при этом немелодичный, но почему-то приятный звон. Такой звук не в силах издать грубая сталь. На одной из сторон блеснули отчеканенные в металле имперские жабы. Бальдульф посмотрел на монеты почему-то с испугом:

— Ва… Святой отец! Что ж вы такое… Позвольте… Для нас это ничуть не обременительно, даже вовсе… это…

— Ерунда, — отец Гидеон качнул седовласой головой, — Считайте это моим взносом. Я никогда не был нахлебником, и не собираюсь становиться им сейчас. Согласитесь, лишний едок — всегда обуза.

Изобразив что-то вроде поклона, Бальдульф убрал монеты в медную шкатулку под шкаф. Два полновесных золотых солида — хороший куш, его хватит не только на то чтоб прокормить священника в течение этих шести дней, но и на питание нам вперед месяца на три…

— А теперь я, пожалуй, разберу свою котомку.

— Конечно, святой отец, чувствуйте себя как дома. А ну-ка, Клаудо, страшилище безмозглое, помоги разобрать вещи!

Это Бальдульф сказал зря. Клаудо и в лучшие дни не отличался остротой ума, понимая лишь самые простые и конкретные указания. Сложный приказ терялся в недрах его изъеденного мозга и оставался либо не выполненным, либо выполненным, но не так, как требовалось. Однажды, когда Клаудо попросили убрать посуду, не уточнив, как и куда, он вышвырнул всю кухонную утварь на улицу, прежде чем мы спохватились. Некоторые команды были запрограммированы в его сознании, так, например, приказ «Вина!» не вызывал у него затруднений, оттого он был недурственным виночерпием. Но в отношении галантной помощи гостям подобные команды отсутствовали, поэтому Клаудо попытался выполнить приказ «Помоги разобрать вещи» со свойственной сервусу простодушностью.

Он с неожиданным проворством взял котомку отца Гидеона и попытался разорвать ее пополам. В его хилых руках не было силы, но и ветхая дерюга не была рассчитана на серьезные нагрузки — ткань затрещала, и все вещи священника в одно мгновенье оказались на полу.

Отец Гидеон, вскрикнув, бросился их подбирать. К моему удивлению, в первую очередь он подхватил не либри-терминал, куда более компактный и современный, чем мой, а тяжело загрохотавшую по половицам бутылку толстого стекла, наполненную темно-багровой, похожей на загустевшую кровь, жидкостью. Ей несомненно повезло, еще немного и на полу звенели бы осколки, но отец Гидеон вдруг с невероятной ловкостью присел, повернулся, расплылся в воздухе, как профессиональный атлет, и подхватил бутылку у самого пола.

— Безрукий олух! — рявкнул Бальдульф на несчастного сервуса, — Смотри, что ты наделал! Бога ради, отец Гидеон, не гневайтесь, у него болтушка вместо мозгов, ничего не соображает…

— Пустое, пустое… — отец Гидеон с видимым облегчением поднял невредимую бутыль, — Ничего непоправимого не произошло. Хотя я на какой-то миг и испугался.

— Теперь я вижу, что вы и в самом деле хорошо воспитаны, — заметила я, — Редкие люди нынче являются в гости не только с деньгами, но еще и с собственным вином. Как благородно было спасти из вашего кабинета эту интересную склянку. Ведь ее, несомненно, могли обнаружить адепты Темных культов. Если бы этим ублюдкам досталось не самое дурное, надо полагать, винцо, мое сердце было бы разбито навсегда.