— Дитя мое… — отец Гидеон устало улыбнулся, продемонстрировав неплохо сохранившиеся зубы, — Мой недруг — это сам Дьявол. И я не думаю, что он поставил целью заставить меня раскошелиться на новый манипул.

— Думаю, вы понимаете вопрос. Я имела в виду других недругов, попроще рангом.

— Извините, — он развел руками, — С тех пор, как Божьей милостью двадцать лет назад я оставил воинскую службу, никаких врагов в этом мире у меня нет.

— Может, кто-то, для кого вы до сих пор остались магнус-принцепсом Второй Конфланской Сотни?..

— О нет. Даже на войне не совершал ничего сверх того, что обычно совершается солдатом. Я забирал чужие жизни, и то был мой основной и самый великий грех, но эти занимались все солдаты, дочь моя. Я не верю в то, что у меня в Бретонии появился тайный недруг, который выследил меня спустя два десятка лет чтобы отомстить, украв злосчастный манипул и послав на верную смерть умалишенного беднягу. У вас живой ум, Альберка, и неукротимые в своих порывах мысли, оттого вам хочется увидеть в этой неказистой истории нечто сверхвыдающееся и необыкновенное. На деле же этого не требуется. Бедодага, лишившийся рассудка, просто выкинул глупую шутку, и, к моему огромному сожалению, расплатился за нее слишком дорогой ценой. Вместо меня мог быть кто угодно. Он мог украсть яблоко у торговца или дратву у сапожника. Но так случилось, что он попал в мой дом. Скудные умом способны на любой, самый неожиданный поступок, а уж в Нанте их число и без того преумножено…

— Справедливо было бы сказать, что оно преумножено после того, как Церковь ввела Печать покаяния второй ступени и санкционировала ее наложение за незначительные проступки против веры, — не удержалась я. Слюна во рту была горче змеиного яда, — Или вам не известно, что нейро-корректор, выжигающий часть мозга, отвечающую за удовольствие, время от времени задевает и другие области, из-за чего какой-нибудь бедолага, повинный лишь в мелком грехе прелюбодеяния, превращается в пускающего слюни идиота вроде Клаудо?

— Замолчи, Альби! — рассердился Бальдульф, — Черт в тебя вселился что ли… Одно наказание с этой девкой, святой отец, уж не гневайтесь на нее. Аспид вместо языка у нее с детства. А на счет скудоумных это вы верно сказали, у них в голове болтушка одна, а не мозг, чего захотят, то и выкинут, и сам черт им не судья. Вот был у нас в сотне, помню, один сержант, Гундобод его звали… Это мы под Ле-Поле стояли, значит, в проклятый Господом семьдесят второй… А он был здоровенный нормандец, росту исполинского и силы огромной, я ему до груди едва доставал. В штыковую — впереди всех, отступать — так последним. Бился как сам сатана, бретонцам головы походя раскраивал, как котелки жестяные. Но начали мы замечать, что вроде бы пропадает он после каждой сечи. Ненадолго, на час, два… Сперва заподозрили неладное, будто бы он втихаря с мертвецов добычу тащит. У нас тогда с этим строго было, даже Император капитулярий соответствующий издать соизволил. Все добро трофейные команды собирали, да меж сотней делили. Оружие, одежду, импланты какие… В общем, решились мы проследить за ним. И что мы видим? Этот Гундобод, черти дери его душу, пробирается на поле битвы, как к себе домой. Там уже тихо, понятно, отгремело… Только траншеи дымятся, как следы палаша на обугленном мясе, да умирающие воют. А он себе как ни в чем ни бывало хватает трех мертвецов бретонских за ноги и тащит в ближайшую воронку. Заглядываем… А он их рассадил вокруг себя, раздал карты и уже режется в эбриум, только треск стоит. Раздает им, значит, как положено, сам же за них ходит, сам смеется и штуки травит. С мертвецами в картишки играет, значит. Мы ему, признаться, ничего не сказали. Опять же — силы необъятной, да и норов не ангельский, зацепишь словом — так и без головы пойдешь дальше. Так что мы ему ничего не говорили, на людей не кидается, и ладно… Так и служил у нас, пока Император не порешил, что войну мы прогадили, и не худо бы нам возвращаться, греть свои желудки у печей. Не знаю, что с ним потом сталось, слышал, что зарезали в каком-то кабаке в Бургундии, может и так…

Я улыбнулась неуклюжей попытке Бальдульфа сменить тему, но отец Гидеон съел историю с совершенно серьезным лицом. Может, он и сам повидал что-то похожее.

— Спасибо, Бальдульф. Да, такие случаи не редкость. Что же до этого дела, капитан Ламберт заверил меня, что оно прекращено. Даже будь у бедолаги семья, Церковь не собирается взимать с нее причиненный ущерб. Поэтому все ваши вопросы, Альберка, не имеют смысла. А пришел я единственно с той целью чтобы уточнить у вас про Темный культ.

Несмотря на то, что рядом стоял Бальдульф, надежный и прочный, как гранитная скала, а отец Гидеон по-прежнему смотрел на меня с легкой выжидающей улыбкой, сердца коснулся неприятный холодок. Может, потому, что в устах священника зловещие слова «Темный культ» звучали куда как менее безобидно, чем накануне. Даже как будто лампа мигнула, на крошечную толику мгновенья погрузив помещение в холодную темноту.

— Это было мое предположение, — сказала я, смело глядя ему в глаза. Преломленный тонким стеклом очков, взгляд священника казался отточенным ланцетом, — И даже если оно вас не удовлетворяет, вы не можете мне запретить делать выводы.

— Не в моей власти запрещать людям думать…

— Что, конечно, вас очень гнетет.

— …я лишь хотел призвать вас задуматься о благоразумности подобных выводов. Темные культы, это порождение скверны, исчезли много лет назад, и исчезли начисто. Для этого Святой Престол приложил неисчислимые усилия. И многим тысячам людей пришлось заплатить за это, кому жизнью, а кому и бессмертной душой. Мне прискорбно слышать от столь образованной и, несомненно, рассудительной юной дамы, как вы, подобные допущения. Любое упоминание всуе Темных культов проклятых веков есть грех.

— Вы как дети, — фыркнула я, — Которые считают, что если перед сном сказать «Тролль», тот явится за ним ночью и утащит в свою берлогу!

— В начале всего сущего было Слово! — внушительно сказал отец Гидеон, подняв вверх палец, — И нет ничего удивительного в том, что связь между словом и окружающими нас вещами подчас куда более крепка, чем нам видится, или чем мы склонны замечать. Крикни «Волки!» — и небольшой городок вскипит, как при пожаре. Скажи какому-нибудь знатному вельможе «Подлец!» — и может статься гражданская война. И слово «Темный культ», ей-Богу, куда опаснее многих.

— Глупо надеяться, что запретив слово, вы запретите и его смысл, — мне как никогда захотелось пожать плечами, — Или вы не проходили в семинарии синдром Герострата?

— Я бы хотел запретить чуму, запретив слово «чума», — вздохнул отец Гидеон, — Но и это не в моей власти. Слово — это искра, моя дорогая Альберка, — от «дорогой» меня покоробило, — и не обязательно от искры сразу бывает пожар. Огонь может долго тлеть под полом, не издавая дыма, прежде чем превратится в настоящее пламя, которое спалит и дом, и квартал, и весь город. И наша цель — не допустить этого пожара. Мы не боимся памяти о чумных проклятых веках и бесновавшейся нечисти, Церковь не сражается с наукой, она сама и есть наука, а события былых веков не более чем история. Но если каждый где ни попадя начнет видеть следы присутствия Темных культов, поднимать тревогу и бить в набат, ничем добрым это не кончится, поверьте мне. Подобные разговоры лишь вызовут панику среди прихожан, и раздражение клира. Это игра с огнем, а огонь не та стихия, которая понимает шутки и знает, когда пора остановиться.

— Скажите просто, святой отец, вы запрещаете мне упоминать Темные культы? Запрещаете как обличенный властью служитель?

— Я не запрещаю, — он вздохнул, — Я предостерегаю вас. Хорошо, что эти слова коснулись именно моих ушей. Со слов Ламберта я создал представление о вашем характере и ваша безапелляционная уверенность во многих вещах тоже мне отчасти понятна. Поэтому я не собираюсь сколько бы то ни было заострять внимание — свое или чужое — на этих домыслах про Темный культ. Но учтите, если бы на моем месте был кто-нибудь другой, сегодня в эту дверь мог постучаться не простой старый священник вроде меня, а отряд епископской стражи. И я не уверен в том, что вас, как некрещеную, ждали бы лишь избитые банальности и неубедительные доводы. Вы понимаете меня?