— Едва ли. Он иначе стучал.

— Больно ты знаешь… — проворчал Бальдульф.

Его раздражение можно было понять — сушеная треска как раз поспевала, и минута отвлеченного внимания могла дорогого стоить.

Он протопал к двери и с силой ее распахнул. Так, что стоящего на пороге могло бы смести порывом ветра, не окажись он достаточно стоек.

— До обедни не подаем! — рявкнул он, и от его рыка задребезжала железная посуда на кухонной полке.

С улицы ему ответили. Так тихо, что я не разобрала слов. Но хорошо видела, как окаменел, точно врос в дверной косяк, сам Бальдульф. Я знала его достаточно долгое время чтобы понять — в этот раз ему пришлось увидеть нечто и в самом деле невероятное. Видимо, перед нашим домом разверзлась адова дыра, из которой выбрался Бегемот собственной персоной. Впрочем, и в этом случае Бальдульф сперва бы огрел его, прежде чем удивиться.

— А… — у него даже полоска кожи над воротником побелела, — Да… Добр… Почтите своим… так сказать… Премного извиняюсь, святой отец. Не со зла. Район тут хлопотный, оно всякое бывает… Конечно. Не серчайте, это я через невоспитанность свою и глупость. Покорнейше прошу.

Святой отец? Вот тебе и гости с утра…

Гость зашел в дом неслышно, и только когда под его каблуком скрипнула половица, я поняла, что это не обман зрения. Высокая фигура в чистой черной сутане. Вокруг нее сразу распространился ореол, перебивший даже привычную уличную вонь. А может, это у меня от удивления парализовало в придачу и обонятельные рецепторы.

— Мир дому сему, — мягко сказал священник, улыбнувшись, и перекрестил дверной проем, легко и уверенно, точно отрабатывал какое-то заученное фехтовальное движение невидимой рапирой, — И мир рабам Божьим, проживающим под сенью этой крыши.

Самое сложное в попытке составить представление о человеке, когда находишься прикованной к кровати — это определить его рост. Высокие люди и низкие люди разняться между собой, но для человека, взирающего на мир с высоты одного локтя вроде меня, эти различия не очень существенны. Вошедший был не очень высок, это я заключила из того, что окаменевший неподалеку Бальдульф был выше него на добрых полголовы. Он был не молод, лет пятидесяти. Мне приходилось видеть двадцатилетних, выглядевших на полста, но тут все выглядело честно. Аккуратно подстриженные седые волосы, очки в простой металлической оправе, уверенный и спокойный взгляд темных глаз под набрякшими, уже старческими, веками. Впечатление складывается из фрагментов, но в этот раз фрагменты, соединяясь один с другим, лишь путались. Вот, например, этот нос, мощный выраженный нос с подобающими крыльями, давным-давно сломанный и немного неровно сросшийся. Совсем не похож на нос священника, скорее он подошел бы вышибале в каком-нибудь подпольном борделе. Но к нему прилагаются тонкие, едва ли не женственные губы, судя по складкам вокруг них, привыкшие складываться в мягкую вежливую улыбку. И взгляд тоже непростой. Не тяжелый, но давящий, обдающий холодцой — не встречала я такого взгляда у священников. И вообще не встречала священников, которые считали бы само собой разумеющимся предпринимать визиты по окрестным развалинам.

— А… Э… Отец Гидеон, — пробормотал Бальдульф через силу, видимо с трудом совладав с собственным языком.

— Вы, конечно, Бальдульф. А вы, разумеется, госпожа Альберка?

— Точно не уверена. Но, если вы не видите в комнате других парализованных девушек, то, видимо, да, скорее всего я и есть Альберка.

Бальдульф сделал попытку испепелить меня взглядом. Но отец Гидеон лишь едва заметно кивнул, легко принимая это.

— Надеюсь, не оторвал вас от трапезы, — сказал он, так легко и спокойно, точно мы были его давними знакомыми, — Сам-то я на пустой желудок и вовсе думать не могу.

— О, что вы, святой отец. Извините премного, что нечем вас угостить, оказать, так сказать, эту… — забормотал Бальдульф, зачем-то пряча руки за спину, как провинившийся аколит перед диаконом, — Мы не предполагали, что вы соизволите… То есть, даже и не думали, значит…

— Как нечем? — удивился отец Гидеон, и стекла его очков блеснули, — Совсем нечем? Неужели этот славный аромат готовящейся трески мне померещился?

Аромат, по неудачному выражению священника, разошелся по дому так, что на него можно было вешать топор. И по своей силе он мог соперничать с ударом конского копыта промеж глаз. Но нежданный гость, кажется, не шутил. И уже это заставило меня заинтересоваться. Видимо, я достаточно мало грешила в этом году чтобы Господь соизволил поставлять мне интересных гостей ежедневно.

— Это… Вы серьезно ли? — опешил Бальдульф, бледнея еще более дозволенного природой цвета, — Я, может, не понял или… Уж простите раба Божьего, на войне пол-головы оставившего…

— Я более чем серьезен, — подтвердил отец Гидеон, — Давненько не приходилось мне пробовать ее. Да не переживайте вы, Бальдульф, несите лучше треску. Нет, что вы, не всю, конечно. Кусочек. О, благодарю. Да воздастся хозяевам от Господних благ за их щедрость к голодным путникам и за их добродетель.

Глядя, как отец Гидеон в его чистой черной сутане, лишенной и малейшей пылинки, спокойно уминает из железной миски разваренную рыбину, Бальдульф только шевелил губами. Кажется, лишь церковный сан едока не давал ему размашисто перекреститься.

— Превосходная треска, — сказал отец Гидеон, подбирая пальцем остатки, — И сварена умело. Знаете, однажды нам на позицию целый месяц ничего кроме сухой трески не завозили. На завтрак — сухая треска с водой, и на ужин — треска с водой, а на обед — огонь да свинец. Ох мы там ее костерили, на чем свет стоит. Так богохульничали, что сам Святой Петр, должно быть, вниз посматривал. Думал, после этого видеть ее в жизни не смогу, проклятую. А нет, аппетит ничуть не подорвал, как видите. Почувствовал запах — и сразу вспомнилось.

Для меня это прозвучало тарабарщиной, но Бальдульф даже в лице переменился, по крайней мере нездоровая бледность в его лице растворилась без остатка.

— Святой отец! — ахнул он, — Да вы, никак, из нашего брата?

Отец Гидеон подмигнул ему.

— Вторая Конфланская сотня, магнус-принцепс Его Императорского Величества, к вашим услугам. За долгую беспорочную службу награжден двумя серебряными крестами на грудь и зарядом шрапнели в живот.

— Реннская кампания? Семьдесят второй?

— Так точно, — священник шутливо козырнул, — Неужели и вы воевали в тех же краях?

— А как же! Мы стояли в обороне Жосселина!

— Тогда мы вряд ли с вами встречались там. Наша сотня прикрывала отступление на Майенн.

— Я слышал, вы дали жару недоноскам!

— Слабо сказано. Когда мы громили их под Фужером, в Бретонии матери оплакивали своих еще не родившихся сыновей! А вы где служили, позвольте осведомиться?

— Шестая Нантская! — Бальдульф треснул себя в грудь, — Нас еще называли Шестая Нантская Бронеголовая. Ох, не одному гробокопателю задал я работы в то время, уж можете мне поверить, святой отец!

— Охотно верю. И уже жалею, что мы не были знакомы прежде. Уверен, нам есть, что рассказать друг другу.

Кажется, разговор мог затянуться.

— Ваша беседа очень мила, — сказала я, — Но, быть может, вы объясните мне, чем вызван поток столь заразительного старческого гоготания?

— Охотно, — отец Гидеон ничуть не утратил благого расположения духа, — Как выяснилось, у нас с Бальдульфом много общего. Впрочем, боюсь, что эти подробности будут интересны только старикам вроде нас, вам же они ничего не скажут.

— Да уж конечно! — отозвалась я, — Вы же говорите про кампанию семьдесят второго года, известную как Собачья Бойня или Второй Реннский Поход. Ту самую, по результатам которой Бретонская марка прекратила свое и так затянувшееся существование, а Его Сиятельство господин маркграф Авгульф был столь разочарован произошедшим, что не нашел ничего лучше, чем дополнить содержимым своего черепа собственный герб на стене в парадном зале?

— Вы… Неплохо подкованы в истории, — сказал отец Гидеон, — Ламберт сказал мне, что вы весьма сведущая особа, но я все равно приятно удивлен.