«Ну-ну! — сказал Кравцов. — Больно уж ладный ты, Никандр. Любая пойдет за тебя. — И вздохнул Андрей Петрович-то. — Имей в виду, можешь не вернуться».

В разведку за офицерским «языком» Алешкин ушел ночью и… не вернулся…

А на третий день, — продолжал Бугров, выйдя из-за стола, — полк чуть потеснил противника — поди, на целый километр. Капитан Котлов, или, как его в дивизии зовут, Отведибог, на своем «мил человеке», низкорослой лошадке, шарил по отбитому у врага километру в поиске павших. Меринок его вдруг остановился возле засыпанной взрывом бомбы траншеи. «Ты чего, мил человек?» — тряхнул поводьями Котлов, но лошадь захрапела и натянула поводья.

Котлов насторожился, заметил недалеко холмик, обежал его вокруг. Заметил — под землей лежит человек… Ну, конечно, Котлов тут же бросился его откапывать. Откопал. Это и был младший лейтенант Алешкин — и ни одной ранки у него, лишь несколько царапин на лице заметил. Алешкин оказался жив, открыл глаза и долго соображал, где он, что с ним. Котлов, волнуясь, начал открывать флягу, чтобы напоить Алешкина. Когда же отвинтил колпачок, присел на корточки, чтобы поднести горлышко к губам, раскрыл рот от удивления — перед Котловым сидел человек совершенно белоголовый и белобровый… А какой цыган до этого был — черный как смоль.

Но это еще не все, — продолжал Бугров, — Алешкин пришел в себя, сказал, что рядом с ним завалило и немецкого офицера, а у него есть карта обороны. Откопали с Котловым немца. Забрали карту, ну это и помогло нам прорвать оборону, которая казалась неприступной…

Бугров задымил своей «казбечиной», часто затягиваясь. Я догадался, он что-то недосказал об Алешкине. Майор вскочил, взял палочку и пристукнул резиновым наконечником оземь:

— Алешкин бесподобный человек! У Котлова есть привычка обязательно ощупать карманы погибших. Это у него от должности, ведь он пишет похоронки родным убитых. Вот он, когда осмотрел шинель Алешкина, нашел в кармане письмо от его матери. И принес потом ко мне, говорит: «Это стоит вам, товарищ замполит, знать». Вот это письмо. Я уж и не знаю, как его вернуть Алешкину… Вот прочитай, да не проболтайся только.

Я взял «треуголку», раскрыл, пробежал глазами.

— Вот они какие, Алешкины! — сказал Бугров.

Бугров положил письмо в нагрудный карман, начал звонить куда-то. Что ему ответили там, куда он звонил, мне неизвестно, только майор, резко бросив трубку, воскликнул:

— Опять я, кажется, прошляпил! Генерал Акимов уж целый час в расположении дивизии, вроде совещание с офицерским составом проводит. Вот что, младший лейтенант Сухов, запрягайся в работу сразу. Бери редакционный мотоцикл и дуй на это совещание, хоть краем уха послушаешь. Это важно для нашей работы. Я бы сам помчался, да нога еще мучает… Да не проболтайся о письме Акулины Ивановны, раз этого не хочет сам Алешкин… Ну, а командиру твоему я позвоню сам… Все доложу…

Водитель походной типографии и печатник — ребята, видно, с юмором — подкатили ко мне мотоцикл с люлькой.

Я сел. Ребята пожелали мне удачи.

Представляете мое состояние — опоздал! Не только не услышал краем уха, но и краем глаза не увидел. И задурил я, вымещая свою досаду на мотоцикле, начал пинать его ногой и выговаривать.

— Вот герой так герой! — услышал я за своей спиной голос.

Оглянулся — передо мною, в трех шагах, стоял начальник штаба дивизии полковник Петр Григорьев, которого я сразу не узнал, все же минуло много времени после того, как я попал в госпиталь, а потом на фронтовые курсы. А нужно сказать, отчитывал я своего «сатану» на немецком языке. Полковник Григорьев тут же и предложил мне:

— Хочешь в штабе работать переводчиком? — Он разглядывал меня. — Твоя фамилия Сухов?.. Ведь я тебя знаю. Помнишь переправу через Керченский пролив? Я тогда был капитаном. А сержант… Лютов — точно, точно, Иван Лютов — разбушевался…

Я быстро припомнил тот случай с Лютовым, а самого полковника, бывшего капитана Петра Григорьева, никак не мог припомнить: он мне показался каким-то не фронтовым, совсем не воякой.

— Соглашайся. Такой человек мне нужен…

— Я при деле, — сказал я. — Отныне литературный сотрудник дивизионной газеты.

— Да какое это дело! — возразил Григорьев, и тут же лицо его вспыхнуло: наверное, он почувствовал неловкость, оттого что так отозвался о моей работе в редакции. — Извини, но, однако, никуда не отлучайся, потребуешься.

Он ушел в штабной блиндаж, а я начал осматривать «сатану» — сначала обшарил руль, потом взялся за крепления люльки, при этом все думая о первом блине комом и о том, что, наверное, попадет мне от майора Бугрова. Выпрямился я, чтобы передохнуть, заметил в десяти шагах от себя, под елью, на скамеечке клевавшего носом лобастого бойца, одетого в маскировочный халат; ушанка соскочила с его головы, и он, полусонный, все пытался вялой рукой поднять ее, но не доставал. Я подошел, поднял шапку-ушанку, и только было хотел надеть на его лобастую голову, как он открыл глаза. Я вскрикнул:

— Лютов! Иван Иванович!

— Это ты, что ли, Миколка? — заморгал Лютов. — Погоди минуточку, присядь. Еще немного, и я проснусь…

Он лег вдоль скамейки и сразу уснул. Спал он, наверное, минут десять, потом вскочил, обнял меня своими крепкими руками и начал трясти:

— Младший лейтенант! Наш студент — младший лейтенант! Офицер! Офицер! Растут наши аджимушкайцы! Не женился еще?

— Еще нет, Ванечка.

— А я бултыхнулся по самую макушку. А чего ждать-то! — Он распахнул маскировочный халат, отвернул воротник. — Видал? — похлопал он по лейтенантским погонам. — Окончил сокращенное военное училище и по пути в свою дивизию женился в Керчи. Я прямо с боевого задания, трое суток подряд караулил, и дело вышло… Немого взяли, совсем не говорит. «Язык» безъязыкий. И чего только на фронте не бывает! А чего ты тут делаешь?

— Взводом командовал после курсов, а сейчас, с сегодняшнего утра, в редакции «дивизионки» литсотрудником. И первый блин комом…

Он обнял меня опять:

— Не переживай, студент. Вот так Миколка — военный корреспондент! Газетчик! — Он взглянул на часы: — Уже два часа допрашивают. А он, гад, этот фриц, наверное, притворился, тянет резину! Я бы его быстро вывернул!.. Что я наслышался, что навиделся в Керчи! Вот тебе один факт. Накануне войны в городе насчитывалось семьдесят шесть тысяч жителей, а после полного и окончательного освобождения Керчи сделали перепись… И насчитали всего тринадцать человек! Гады, целый город расстреляли!..

С ветки слетела синица, уселась на край скамейки и смотрит на нас то одним глазком, то другим. Лютов тихонько вынул из кармана хлебные крошки, протянул руку — синица вспорхнула на ладонь и, склевав несколько крошек, упорхнула.

— А знаешь, я на ком женился? Ты, видно, и не поверишь, если скажу… На Варе. Очень красивая, очень нежная, но еще пугливая, как вот эта синица… Я уж потом узнал, чья она дочка, а сразу не признавалась. Ты помнишь Григория Михайловича Тишкина?

— Помню, Ваня. Тишкин погиб на моих глазах…