— Когда русские требуют дать им ответ?!

— Немедленно, иначе начнут бой на полное истребление, — ответил Енеке, поглаживая прильнувшего к коленям пса.

— Я готов лично ответить красным: капитуляцию не принимаем! — заявил фон Штейц. — Боевой дух наших войск еще высок!

Енеке, подумав, что фон Штейц — человек, близкий к Гитлеру, — когда-то служил сотрудником личной канцелярии фюрера, решил поддержать офицера национал-социалистского воспитания.

— Господа, прошу немедленно разойтись по своим местам и быть готовыми к решающей схватке! — приказным тоном объявил Енеке. — Время — победа!

Пес вскочил и залаял вслед уходящим генералам и офицерам.

…Радеску шел к морю. Он шел размеренным шагом, так, как будто не было никаких забот. Слышны крики чаек, говор моря, тихий, ласковый. Рядом, совсем рядом берега родной Румынии. О, как тяжело Радеску об этом думать! Три года, три года он шагает по чужой земле, выполняет чужие приказы, живет в блиндажах, под огнем, носит на плечах свою смерть. Слишком велик и тяжел для шестидесятилетнего генерала такой груз. А что впереди? Что? Два-три дня? Смешно и дико! Никакой транспорт по морю не пробьется к портам. Русские завладели воздухом полностью и безоговорочно. «Я и немецкий народ убеждены…» Опять демагогия, опять обман. Нет, хватит, прозрел генерал Радеску: впереди у него, может быть, два дня, а потом?.. Потом смерть или плен. Слишком хорошо он, Радеску, знает, что такое бои на истребление…

Выступ Херсонеса кончался высоким обрывом. Радеску остановился, огляделся — толпы солдат и офицеров. «Что они здесь делают?» — подумал Радеску. И вдруг увидел, как двое солдат, окровавленных и перевязанных, подползли к обрыву и грохнулись вниз… Потом еще один и еще…

Солдат-румын с оторванной рукой, белым как снег лицом окликнул Радеску:

— Господин генерал, вы тоже?..

— Что «тоже»?

— Будете прыгать?

Радеску сказал:

— Не знаю… Но тебе не советую… Ты молод…

— Кому я нужен однорукий? Кому?!

Радеску подошел к обрыву, с минуту смотрел вниз, на пенящуюся под скалой воду и безмолвно прыгнул с обрыва.

Однорукий проследил взглядом падение генерала и, когда тот скрылся в волнах, безумно захохотал. Он хохотал долго, повторяя:

— Я молод! Я молод!..

…Фон Штейц направился к месту встречи парламентеров. Он спешил, боясь просрочить время. В кармане гулко гремели осколки, синеватые, как цвет загрязненной раны… Странное дело — осколки могут говорить. Они рассказывали фон Штейцу о его прожитых годах, об отце — старом отставном генерале, получившем ранение под русским городом Псковом в 1918 году; о том, как отец, возвратись с фронта, долго хранил осколок, извлеченный из его перебитой ноги; о том, как старый фон Штейц был у Гитлера и похвалялся сыном, им, Эрхардом, обещая фюреру вручить осколок сыну, чтобы он готовился к великому реваншу и помнил, всегда помнил, что Германия — страна неудавшихся военных походов, и что настало время навсегда смыть этот позор, и что ей самим богом предписано владеть всем миром; о том, что это воля предков. И что эта воля былых германцев теперь сосредоточена в надежных руках Адольфа Гитлера, человека, наконец-то объединившего вокруг себя всю нацию. Осколки, переговариваясь в коробочке, напомнили ему и о смерти отца, погибшего от… русской бомбы… И был момент, когда фон Штейц, раздраженный назойливыми мыслями о доме, неудачах на фронте, хотел было выбросить коробочку, чтобы не дразнить свое сердце прошлым, дать ему отдохнуть в ритме обыкновенной жизни, естественной жизни человека, но не выбросил — так, гремя осколками, и подошел к русским парламентерам.

Их было трое: солдат низкого роста, с выражением задиры и забияки на лице, девушка — старший лейтенант, переводчик с отличным немецким выговором, и подполковник среднего роста, с красивым открытым лицом, широкоплечий крепыш.

Фон Штейц сказал:

— Капитуляция невозможна… — Он хотел было добавить, что немецкое командование принимает вызов русских, но осекся на полуслове, умолк, думая, где он встречал этого русского подполковника. Фон Штейц обладал отличной памятью, он вспомнил фотографию на удостоверении личности, вспомнил и фамилию. Ему не терпелось назвать подполковника по фамилии, но он сдержался и повторил: — Капитуляция невозможна.

— Тогда мы вас истребим, — сказал Кравцов. — Вся тяжесть вины за погибших немецких солдат ляжет на плечи вашего командования. Положение ваших войск надо расценивать как безвыходное.

— Я уполномочен заявить: капитуляция невозможна! — отрубил фон Штейц и, повернувшись, зашагал прочь.

— Хорохорится, — сказал Шнурков, когда скрылись немецкие парламентеры. — Бешеные! Куда им теперь против нас, товарищ подполковник!

— Верно, Костя. Но фашисты остаются фашистами, что им человеческая кровь, горе народа, его страдания!.. Одним словом, Костя, ты прав — бешеные!

Шнурков вздохнул:

— Неужели и после этой войны фашисты объявятся на земле?

— Не знаю, Костя.

— А я знаю: перемрут они, подохнут.

— Едва ли.

— Подохнут… Как же им не подохнуть, коли на земле наступит мир? Воздух будет не тот, и они задохнутся.

— Ну если воздух будет другой, атмосфера другая, тогда вполне возможно, Костя…

Акимов, выслушав Кравцова, сказал:

— Верно, бешеные!

Кашеваров поддел Акимова:

— А вы, Климент Евграфович, говорили о гуманизме. Да они и слова этого не понимают. И поймут ли когда-нибудь, трудно сказать. Разрешите подать сигнал к атаке?

— Но ведь у них нет даже пушек! На что они рассчитывают, отвергая капитуляцию? — колебался Акимов. Он знал обреченность противника, знал потери немцев: уничтожено и захвачено много танков, орудий, самолетов, вражеские трупы усеяли Сапун-гору, предместья и улицы Севастополя. И после этого отвергать капитуляцию?!

— Разрешите подать сигнал к атаке? — повторил Кашеваров. — Время подошло, товарищ генерал. Наше время… Время победы…

— Разрешаю, Петр Кузьмич. — Акимов вытер платком лицо, взял бинокль и прильнул к амбразуре.

Огненные струи «катюш» перечертили Херсонес, перечертили от края до края.

Акимов, вспомнив, что, по подсчетам оперативников, у Енеке осталось не меньше 30 тысяч солдат и офицеров, в сердцах бросил:

— Преступник! Жалкий игрок!

Огневой удар изо всех видов оружия длился около часа. За это время Енеке не проронил ни слова: он молча гладил овчарку да исступленно поглядывал на фон Штейца, которому не терпелось выскочить из бункера и повести за собой залегшие под обстрелом войска. Наконец Енеке, сидевший у амбразуры, резко встал и… пристрелил собаку.

— Фон Штейц, теперь наш черед! Мы поднимем войска, бросим на русских! — Генерал выскочил из бункера. — Мы поднимем! — повторил он.

В этот момент «катюши» прекратили огонь, и Енеке услышал сквозь ослабевший гул:

— Немцы! Вы обречены! Складывайте оружие! К вам обращается немецкий офицер Густав Крайцер. Русские гарантируют вам жизнь и отправку на родину…

Енеке выпучил глаза на фон Штейца.

— Фон Штейц! — крикнул он. — Где твоя агитация?! Черт бы тебя побрал, за мной!..

Фон Штейц, еле поспевая за генералом, думал: «О Германия! Похоже, национал-социалистские идеи покидают солдатские души!» Однако он бежал, не отставая от Енеке, старался быть с ним рядом. Зачем и для чего быть рядом, он не задумывался, бежал и бежал до тех пор, пока не увидел справа и слева выброшенные солдатами белые флаги…

— Изменники! Убрать! Расстреляю! Вперед!

— Господин генерал! — позвал Штейц Енеке.

Но тот уже его не слышал: он лежал на бугорке раненный, зажав руками уши. Когда фон Штейц увидел все это — и лежащего Енеке, и на скате бугра лес солдатских рук, поднятых кверху, похоже, по призыву не знакомого для него Крайцера, — он повернул назад с целью достичь берега и там сесть на корабль, но сделал лишь десяток шагов и упал, сраженный насмерть то ли пулей, то ли осколком. Коробочка с тринадцатью синеватыми серебристыми осколками выскочила из кармана.