Майор Русаков, оставив на КП за себя старшего лейтенанта Бокова, отправился на боевые позиции, а мне приказал отлежаться «от своих нервных дежурств у пролома». Старшина Кулиев уже открыл крышку своего «амбара»-сундука и, погремев в нем — пожалуй, пустом, — украдкой что-то положил себе за пазуху, тихо, как бы сокрушаясь, произнес:

— Мало, мало, одни крохи, — и направился в темноту самого длинного отсека.

Так я — за ним, на этот раз из любопытства:

— Али-оглы, куда ты все же отлучаешься по ночам, яолдаш?

— Вернись, Миколка-оглы… Пока нельзя, майор держит это в секрете.

Но Али говорил не строго, вроде бы и не прочь, чтобы я следовал за ним, ведь ходить по катакомбам вдвоем менее опасно — если уж в темноте расшибешь башку, товарищ не оставит в беде. Он поднял фонарь, осветил:

— Ты Семена Шкуренко не забыл?

— Нет. Но он же пропал бесследно еще две недели назад.

— Пропал! Пропал! А может, и не пропал. Ну ладно, топай за мной. Если проболтаешься, язык вырву. С Девичьей башни сброшу… после войны.

— А где такая башня?

— В Баку, у самого моря. Пах, пах! Он не знает…

Когда Али пахает, знай: или он крайне недоволен, или выражает чувство восторга.

Мы подошли к входу в отсек, в котором находилось брошенное имущество армейского батальона связи. Вход в отсек завешен какой-то дерюгой.

— Ну заходи, Сухов-оглы.

В отсеке горел свет, в глаза бросился строгий порядок — не было прежних нагромождений, чисто подметено, посередине «кельи» что-то возвышалось, накрытое брезентом.

Заметил я и топчан, на котором кто-то лежал лицом кверху. Кулиев подсветил фонарем — меня поразило желтое, чисто выбритое лицо человека, лежавшего на топчане, ну, как у покойника.

— Помер? — невольно вырвалось у меня.

— Ехтур, — тихо сказал Кулиев. — Не помер, зачем — помер…

Он начал вынимать из-за пазухи то, что, по-видимому, взял из ротного «амбара», поставил на столик стограммовый шкалик, наполненный водой, маленький кулек, который тут же развернулся, и из него выкатились три шарика-конфеты, половина затверделой лепешки…

— Зачем — помер, — повторил Али. — Пах, пах! За это командир башка мне долой… Сема! Шкуренко! — Он пощекотал пятки лежащему на топчане. — Сема, кушать принес.

Да, это был наш радист Семен Шкуренко. Уже без усов, но я узнал его сразу по запотевшим выпуклым скулам я черно-смолянистым волосам. Он поднялся с топчана, вытянулся перед Кулиевым, сказал:

— Товарищ старшина, освободите, не получается.

— Ты поешь, поешь, Сема, — ласково предложил Кулиев. — Ты помнишь, как гнали шайтана-немца от Керчи. Шибко гнали… Я ехал на полуторке со своей канцелярией и имуществом. Навстречу выбегали столбы телефонной и телеграфной связи. Да как они выбегали!.. Плохо, скорбно! Одни — лежа, ползком, другие — скособоченно, а третьи — держась за провода, пораненные осколками и обмотанные проволокой… Сам знаешь, без телефонной и телеграфной связи мир — что человек без языка. Туда не позвонишь, сюда не позвонишь. А очень шибко надо связаться: кому — вздрючку, а кому и хорошее слово сказать. Пах, па-ах!.. Кушай, кушай, Сема.

У Шкуренко еда не пошла: полконфетки откусил, сделал глоток воды — и сидит, оттопырив одну щеку.

— Ну, глотай! Жуй! — серчал Кулиев и забегал вокруг какого-то высокого предмета, укрытого брезентом. Бегал, бегал, хлопая себя по бедрам, и говорил: — Ты свои слова давал? Давал. Глотай еда!

Шкуренко еле проглотил. И, облизав губы — видно, ему страшно хотелось есть, — тихо произнес:

— Уже две недели бьюсь, а не получается.

— Держать буду, пока свои слова не исполнишь… Штаб фронта ждет? Ждет! Москва ждет? Ждет! Баку!.. Тоже ждет. Ты пойми, Сема, ведь могут подумать: «Ежели молчат, то… в плен, значит, сдались…» О какой ты непонятливый!..

Кулиев наконец сорвал брезент, и я увидел собранную радиостанцию. А старшина бросился плясать вокруг нее, приговаривая:

— Ай, Семка! Ай, молодец! В Баку приедешь — шашлык будет! Табак будет. В Москву приедешь — орден будет.

В пляске Кулиев устал, обессилел. Семен ему шкалик подал:

— Отпей, товарищ старшина.

— Не лезь!..

— Хоть пригуби.

— Отстань! Давай, пожалуйста, что еще надо?

— Мощности не хватает, товарищ старшина.

— Найди.

— Все обшарил, товарищ старшина.

— Шарь, должна быть. Ты свои слова давал?

— Давал, товарищ старшина.

— Ну?!

— Если не соберу радиостанцию, из отсека не выйду и сгину тут.

— Во! Ты очень хороший сын Украины. И я не хочу, чтобы тут помирал. Зачем помирать! Пах, па-ах!.. Я плакать буду. И твоя мама-Украина слезами изойдет…

Семен слушал, слушал — и зашмыгал носом, упав на топчан вниз лицом. Кулиев притих, видно, и ему самому не легче было. Однако он не поддался и говорит:

— Сема, ищи!

— Да где искать-то? Все обшарил…

— Ты техник-радист. Я перед тобою снимаю шапку. Сухов, шапку сними! — велел он мне и стал на колени перед Шкуренко: — Смотри, смотри, Сема… от имени всех бойцов и командиров! От имени самого майора Русакова! Как перед аллахом стою… Слово свое сдержи!

Но Шкуренко не ответил, он все еще лежал вниз лицом.

— Ты жив, Сема? — спросил Кулиев, надевая шапку. — Покамест ты живой, мой надежда на тебя большой. Не будем мешать.

Он показал глазами на выход, и мы вышли из отсека.

Кромешная тьма закрыла нам глаза. Я начал читать стихи:

— Ай, брось! Пошарим мало-мало — и найдем движок и подзарядим.

— Да где же ты его найдешь, товарищ старшина?

— Должен быть! — отрезал Кулиев с уверенностью. — О Сухов-оглы, это пах-пах! Земля большой услышит нас. «Слушайте, слушайте! Подземный гарнизон сражается!» Да ты что, не веришь?! Ах, не хорошо ты думаешь, Николай.

Он взял меня за руку, и я потащился за ним. Шли, шли в темноте и, как это не раз случалось раньше, сбились с пути. Кулиев свалился с ног, упал, похоже, обессиленный от голода.

Я зажег фонарь, вижу — сквозь густую черную бороду Кулиев виновато скалит белые зубы:

— Извини, Миколка-оглы, курсак пустой… Подними… Я ведь со вчерашнего дня ничего не ел, но ты не болтай об этом… Я же главный снабженец, кто поверит.

Я поднял его, и мы потихонечку поплелись…

В катакомбах ночная тишина особая: здесь не просто тихо, а как в могиле — глухо, малейшее проявление жизни слышится и запахом, и шорохом. Я лежал в повозке, думал о боевом задании. Посланный в поселок Жуковка сержант Дронов с твердым условием возвратиться в катакомбы через пять дней — не возвратился и на шестой. Теперь в Жуковку готовится пойти Зияков с той же целью — разведать подходы к вражеским складам. Майор Русаков подсоединил к лейтенанту Зиякову меня, как знающего немецкий язык…

И вот я лежал на соломе в повозке и думал обо всем этом. Очень тихо было. Потолок выплакивал в подставленную на ночь кружку капли воды, и эти слезинки-капли, падая в посудинку, как всегда, выговаривали: «Сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко».

Потом до моего слуха дошли осторожнейшие шаги — так, крадучись, не дыша, из наших бойцов никто не ходит. Я поднял голову — в смутном лунном свете, пришедшем под своды нашего командного пункта через центральный зев входа, я различил сгорбленную человеческую фигуру у пустого котла походной кухни.

— Эй, ты кто? — спросил я полушепотом, можно сказать, едва слышно. — Иди ко мне.

Сгорбленный подошел — в руках он держал большой сверток.

— Ты кто? — повторил я.

— Ви… ви…

— У тебя что, языка нет?

— Ви… ви…

— Из какого взвода?

— Ви… ви…

Я включил фонарик, осветил лицо — прижухлый, синеватый, с оттопыренными губами рот. «Вот так встреча! Да ведь это ефрейтор Ганс Вульф!»

— Вульф?!

— Ви… ви…

Видно, Вульф тоже опознал меня — возможно, по голосу, кто его знает, — только он осторожно положил на землю сверток, который, как я заметил, пошевелился и притих.