— Позвольте, полк, конечно, полк, — вслух рассуждал фон Штейц. — Огонь сверху вниз, плотный… и гранаты летели. Солдаты карабкались, падали и уже мертвыми катились под откос, ряд за рядом… Так и получилась… слоеная гора. Этих наградить бы надо, всем по Железному кресту.

Вдруг он заметил на горе этой, страшной и дикой, двух матросов, которые лежали лицами вниз, с согнутыми руками, будто бы они, эти русские матросы, умирая, пытались схватить тех, кто лежал под ними.

Фон Штейцу не понравились случайно пришедшее сравнение и догадка. Он бочком сделал несколько шагов, все поглядывая и поглядывая на одетых в черные бушлаты матросов, оказался неподалеку от маленького, приземистого орудия, обратил внимание на подбитые танки. Удивился не сожженным танкам, а маленькой, неказистой пушчонке: как это могло произойти, что из такой («и орудием-то нельзя назвать»)… из такой (наконец он вспомнил калибр орудия) сорокапятки продырявили три танка. Он подошел и орудию, посмотрел на прицел:

— Не пойму, из такой пушчонки?!

Он подал знак, чтобы подъехал к нему вездеход.

— Штауфель, можем ли мы прицепить это орудие?

Адъютант наклонился, уперся носом в лафет. Покрутил своей маленькой головкой, придерживая фуражку, чтобы она не свалилась, разогнулся где-то там, по фон Штейцу — в поднебесье, буркнул:

— Не можем, господин полковник…

— Почему?

— Жесткого крепления не имеем.

Фон Штейц, бросив в кузов палку, рванул дверцу и, подтянувшись на руках, опустился на кожаное сиденье.

— Прямо! — крикнул он и еще раз взглянул на одиноко стоявшую пушчонку с длинным тонким стволом, нацеленным в танк.

То, что Петя Мальцев попал в плен, и то, что его вторые сутки держат со связанными руками в автофургоне, и то, что охраняет его толстяк, которого он мог бы запросто уничтожить гранатой, — все это не так обижало и оскорбляло, не так мучило и злило. Жестоко терзала мысль, что случилось это именно в первом бою и именно тогда, когда при нем были две гранаты и трофейный автомат, и он попался, как глупый цыпленок, забредший в лисью нору…

Там, в той — будь она проклята! — лощине, на него навалились сразу трое: рыжий толстяк, которому он грозился разбить голову, офицер в очках, с птичьим носом и с виду чахоточный, плюгавенький человечек, на которого дунь — рассыплется. Он увидел их потом, когда они подняли его на ноги. А когда лежал, трепыхался под тяжестью, видел только сапоги и все силился дотянуться до гранатной сумки, чтобы взорвать и себя, и их, насевших на него. Но они довольно быстро и ловко скрутили ему руки. И когда подняли, поставили на ноги, увидел гранату, которую при падении уронил. Она лежала в трех метрах. Петя прыгнул и начал топтать ее ногами в надежде, что она взорвется. Оказалось, немцы вынули запал и поэтому довольно спокойно смотрели на Петину отчаянность и даже улыбались, показывая на него автоматами, как на диковинку…

Фургон покачивался. За перегородкой, в шоферской кабине, кто-то пиликал на губной гармошке, и мотив мелодии был очень знакомым. Петя наконец понял, что пиликают «Катюшу», и злость еще сильнее хлестнула по сердцу: «Вот, гады, нашу песню украли!»

Поскольку у него были связаны и ноги, он подкатился к перегородке, встал на колени и со всего маха шибанул плечом в переборку раз, другой, третий:

— Вот вам «Катюша», собаки! Вот, вот! Полундра!

Фургон остановился. Петя, конечно, не знал, что остановилась машина не потому, что кто-то испугался, что он, Мальцев, может расшибить вдребезги переборку (она была достаточно прочна), машина прибыла к месту назначения.

Открылась тяжелая дверь. Петя увидел толстяка, на этот раз уже побритого, одетого в мундир с лычками отличия — ефрейторскими, что ли? «Вот дам ему ногами в самый фасад, а там будь что будет», — пронеслась мысль в голове Пети.

— Слезайт! — У рыжего оказался звонкий голос. Толстяк чуть отступил в сторону, автоматом показывая на землю: сюда прыгай.

Такой жест Пете не понравился.

— Ты что, рыжий пес, не видишь, ноги спутаны?! На руках выноси, а я тебя головой тресну, как еще тресну! Стань сюда! — показал Мальцев взглядом на землю.

— Что есть «тресну»? — Толстяк оглянулся назад. — Я чуйт русский понимайт…

— Ага! Так вот слушай… Я дурак! Понимаешь — дурак… Погнался за тобой. А почему — сам не пойму. Дураком оказался, лежал бы ты там, в лощине, навечно смертью стреноженный. Ишь ты, вырядился! Ефрейтор, что ли? Сволочь рыжая! — Петя прыгнул вниз, не удержался на ногах, упал на бок, больно ободрал щеку.

Он мог бы сам подняться, но ему не терпелось боднуть головой рыжего. «Пусть нагнется, в самый фасад получит». Теперь ему было все равно, где и при каких обстоятельствах расстреляют: здесь ли, возле автофургона, или там, за поселком.

Поселок оказался знакомым, и у Пети на душе стало больно потому, что, судя по этой маленькой деревушке, сильно разрушенной бомбежкой и артиллерийским огнем, немцы продвинулись вперед не меньше чем на двадцать километров, почти к тому месту, где их бригада находилась на отдыхе. Шли вражеские бомбардировщики, сопровождаемые стаями истребителей. К востоку от поселка, за грядой высот, по небосклону плыли желтые облака пыли, слышалась стрельба орудий, — видимо, там, за высотами, бушевал бой.

— Вставайт! — приказал рыжий тем же звонким, как выстрел, голосом.

— Подними, не надорвешься!

Подошел офицер с двумя солдатами. Они схватили Петю под мышки и резко поставили на ноги. Рыжий снял с ног веревку.

— К господину полковнику! — сказал офицер.

Пете завязали глаза и куда-то повели, держа за руки и подталкивая в спину.

— О, да ты еще совсем ребенок, — сказал на ломаном русском фон Штейц Мальцеву, когда сняли повязку. — Ну-ну, я вас слушаю!

Петя улыбнулся: уж больно вежливым показался ему немецкий полковник в новеньком мундире, с чисто выбритым моложавым лицом.

— Гладенький, как тыква, — тихо сказал Мальцев.

— Что есть тыква? — с наигранным дружелюбием спросил фон Штейц и потянулся за сигаретами, лежавшими на столе. Он закурил и некоторое время молча смотрел в окно. — Штауфель, развяжите руки. Он совсем еще ребенок.

— Зря… Мне теперь все равно, где быть убитым.

— О, мы вас не тронем. Мы вас ценим. Вы моряк, храбрый моряк. Зачем убивать?.. Кто сказал, что немецкий солдат убивает русских солдат? Балка у висоты сто шестьдесят шесть и семь десятых… Атака? Молодец! Я видел, своими глазами видел. Храбрый русский моряк. Курите? Вы уважение имеете от полковника фон Штейц. Курите…

Полковник поднялся из-за стола, обошел вокруг Пети и, остановившись, похлопал его по щеке.

— Без спектакля! — дернул головой Петя и подумал: «Сейчас врежу».

— Маленькая пушка… стреляла? Совсем маленькая? Три танка спалила.

— А-а, — вспомнил Петя и про пушку, и про Кашеварова, — понял, понял… Стрелял. Дал я вашим танкам прикурить.

— Как пушка называется?

— Сорокапятка.

— Какой снаряд у орудия?

— Снаряд? Губительный!

— Понял, понял! — продолжал фон Штейц. — Ты молодец, молодец. А назови твою часть, полк, бригаду, дивизию, много моряков?.. — Фон Штейц торопливо развернул карту, положил на стол.

«Как хорошо разговаривать с таким пленным!» — торжествовал он в душе. Сейчас он будет иметь полную информацию, какие войска встретит его дивизия в полосе наступления. Ему не хотелось иметь дело с моряками, не хотелось, чтоб повторилось то, что встретил на высоте 166,7, не хотелось вновь просить у Манштейна подкрепление.

— Подойди сюда, — позвал он Петю к столу. — Вот деревня… — Он ткнул указательным пальцем в черный кирпичик и назвал населенный пункт. — Тут ест моряки?

Петя, не моргнув глазом, ответил серьезно, как осведомленный человек:

— Есть!

— А на этой высоте?

— Тоже есть.

— В этом селе?

— Целая бригада номер одна тысяча двести.

— А в этом?

— Одни братишки.

Фон Штейц поднял голову, в его глазах сверкнули зеленые огоньки.