Шредер намеревался сразу принять ванну — он поступал так всегда после выполнения трудного задания, но сейчас его почему-то потянуло в конюшню. Она оказалась закрытой на замок. Шредер посмотрел в щель: ни одной лошади, рядком стоят только желтые коротышки-баллоны.

И двери церквушки оказались на замке. За углом встретился капеллан без своей обычной сутаны. В руках у него был дорожный чемодан.

— Что произошло? Закрыли, что ли, приют?

— Не знаю. Я улетаю в Нью-Йорк, дали полный расчет.

«Врешь, все ты знаешь, святой отец». Шредеру было известно, что капеллан имеет чин майора контрразведки. Сопроводив его вопросительным взглядом, Шредер вдруг обратил внимание на то, что ворота котельной были открыты, и он заметил в глубине дворика Стенбека, одетого в белый халат и державшего в руках большой стеклянный сосуд.

«Так, так, Стенбек, пожалуй, открылся. Теперь понятно, что это за гнездышко», — подумал Шредер о котельной и заспешил к воротам. Но они, вздрогнув, бесшумно захлопнулись.

— Мистер Шредер, Хьюм ждет вас на втором этаже,-в бывшем кабинете Стенбека, — предупредил его у входа рослый сержант, жующий резинку. — Прямо по лестнице, первая дверь направо, сэр.

Хьюм помог Шредеру снять плащ. Шляпу Шредер бросил по старой привычке, отойдя от вешалки. Хьюм проследил за ее полетом.

— Very good! — сказал он, показывая на стол. — Прошу, сэр.

Хьюм сам налил Шредеру коньяку в хрустальную рюмку с серебряным ободком, пододвинул тарелку с холодной телятиной и ломтиками лимона.

— За нашего Сержа! — На его лице с подагрическими мешками промелькнул бледный лучик улыбки. Улыбка не ахти какая, но для Хьюма, человека весьма замкнутого и мрачного, она, эта улыбка, была признаком большого душевного удовлетворения. «Значит, здесь еще не знают, что случилось с Венке», — сделал вывод Шредер, и на душе у него сделалось легко и покойно.

— Мы решили закрыть приют. Но вы, господин Шредер, не останетесь безработным. — Он открыл сейф, подписал чек. — Пятьдесят тысяч долларов. Выпейте еще. Болезнь не позволяет мне идти вровень с вами. Приходится воздерживаться. Пейте, вы заслужили. — Он посмотрел на вешалку, на шпиле которой покоилась шляпа Шредера, и опять прошел к сейфу, не поворачиваясь, спросил: — А что Венке, когда он вернется?

— Как и условились с господином Стенбеком, через две недели.

— Стенбек, Стенбек, — шепча, Хьюм сел в кресло. — Пришлось отправить на лечение. Этот мужественный человек, оказывается, страдал тяжелой болезнью. У него, по всей вероятности, рак. Едва ли он вернется… Выпейте еще… — Он тяжело поднялся с кресла, с минуту молча смотрел на Шредера холодным, но довольно спокойным взором. — Ах, Шредер, Шредер, не пойти ли вам вновь в цирк?

— Я предлагал Стенбеку. У меня есть свои чувства к России…

— О, чувства! Это не надо. — Он походил по кабинету жердь жердью — высокий и прямой. — Это не надо. Важно уметь вовремя нажать кнопку запрограммированного счетно-решающего устройства, — постучал он по своему тыквообразному лбу. И видимо, довольный собственным изречением, все же налил себе коньяку.

— Вот здесь документы, — наконец показал Хьюм то, что взял из сейфа. — За них я и выпью, несмотря на болезнь…

Теперь он сидел почти вплотную к Шредеру. От него пахло не то нафталином, не то залежалой кожей.

— Мои эксперты и лично я изучили ваше предложение поехать с труппой местного цирка в Россию. — Он умолк, продолжая смотреть на карту, задрапированную черной занавеской. Потом, не меняя позы, начал стучать согнутым указательным пальцем по столу. Стучал он негромко, но очень долго. И в тишине трудно было выдержать этот стук, словно он это делал специально для испытания нервов.

— Серж молодой, ему нужны советы. Возьмите эти документы и веселите публику, Шредер… своим цирковым искусством. Подробные инструкции получите сегодня в городской конторе в комнате номер два. Мы подготовили для вас хорошего ассистента. Он уже имеет на руках контракт.

— Разрешите вопрос?

— Вопросы там, в конторе. Вы поедете туда на моей машине сейчас же, прошу. — Хьюм показал рукой на дверь.

— Я доволен, сэр. Могу заверить…

Хьюм прервал его:

— О, чувства, это не надо, не надо. Эмоций не надо. Желаю успеха, господин Шредер.

Ни в машине, ни около нее шофера не оказалось. Шредер хотел обратиться к сержанту, все еще жующему резинку, но решил подождать. Над трубой по-прежнему кудрявился дымок. Котельная была построена раньше, чем начали сюда поступать ребята. «Значит, химик Эхман ушел в глубокое подполье», — заключил Шредер и заметил водителя машины, стоявшего у ограды приюта, возле четырех сосен. Присмотрелся, заметил и холмик с каменным надгробием и крестик. Сержант позвал водителя. Когда выехали за ворота, оказались на шоссе, Шредер спросил:

— Кто там похоронен?

Шофер с длинными волосами, очень похожий лицом на Иисуса Христа, пожал плечами, потом повернулся к Шредеру и, не вынимая изо рта сигареты, сказал:

— Какой-то Генрих Мюллер. Не знаете?

— Нет.

Шредер знал Генриха Мюллера. Мысль о нем не покидала и тогда, когда он получил инструкцию, и теперь, на гастролях в европейских странах. Теперь он совершенно не сомневался по поводу Стенбека-Эхмана, не сомневался и в том, для чего был создан «Лесной приют».

Из Варшавы труппа выехала в Чехословакию. В Праге, перед тем как отправиться в Советский Союз, он получил телеграмму: «Мадлен положили в больницу. Срочно возвращайся. Отец». Ассистент, упаковывая реквизит, спросил:

— В чем дело, сэр?

— Все в порядке, Джим, — ответил Шредер. — Гастроли продолжаются.

— Я собаке бросаю камень. — Хьюм сделал медленный жест, показывая, как он бросает. — Обыкновенный камень. Она кидается за ним, думая, что это кусок мяса, пища.

С глазу на глаз со Стенбеком Хьюм старался быть более разговорчивым, иногда излагал свой метод работы, проверенный опытом. Стенбек воспринимал слова Хьюма спокойно и даже с некоторым безразличием: в такие минуты он думал о своем и все мысли его кружились вокруг засевшей в голове собственной фразы: «Ассистент может стать профессором». В своей истории Германская империя не раз оказывалась в роли ассистента… Она как бы стояла в стороне от мировых операций, лишь подавала соответствующий инструмент в руки владык-профессоров… Подавала, постепенно отталкивая… Подавала таким образом, чтобы профессора чаще и чаще ошибались. «В конце концов, мы занимали главные позиции. Мюллер прав, надо терпеть, но никогда не забывать о великой империи».

— Ну и что же эта собака? — спросил Стенбек.

Хьюм помедлил с ответом, еще глядя на то место, куда он бросил воображаемый кусок мяса.

— Глупость людей сродни инстинкту животного, человека легко одурачить. Я не думаю, что ваш фюрер держал в руках знамя подлинного немецкого духа.

Это было слишком для Стенбека. Но он умел мгновенно и беспощадно погашать в себе душевные взрывы. Да и Хьюм немного смягчил.

— Я говорю о зоркости и терпении. Кажется, Германии Гитлера не хватило этих качеств. Она не смогла завоевать себе настоящих союзников. Покойный Мюллер сам мне не раз об этом говорил. — Хьюм положил ноги на стол так, что толстые подошвы его ботинок чуть не касались рук Стенбека. Это тоже было слишком, но Стенбек стерпел.

— Мы сделали все, чтобы вас закамуфлировать. — Хьюм все же убрал ноги наконец. — Создали все условия для плодотворной работы. — Хьюм снял с вешалки плащ и направился к двери, но тут же вернулся. — Я улетаю, — сказал он. — У меня к вам один вопрос. Вы очень любили Эльзу?

— Эльзу? Почему вы о ней спрашиваете?

— По нашим данным, она уехала в ГДР…

— А сын, Отто?… Тоже?

— Да.

— Это невероятно!

— Значит, любите…

— Нет, теперь, пожалуй, нет…

— А знаете что? Женитесь на американке.

Это тоже был его метод: женить, чтобы закрепить, прочнее привязать подчиненного к его стране. О, этот Хьюм, отвергающий эмоции, чувства, стучащий себя по лбу, как по заранее запрограммированной электронно-вычислительной машине, не прочь был, когда ему выгодно, того или другого посадить и на якорь семейных отношений.