— Хуже. Яблоко хочешь?
— Не!.. Сережа скоро выйдет? Он обещал проводить меня в школу. Последний экзамен, дядь Коль… Свистнуть, что ли, ему? Обещал ведь…
— Не надо, пусть отсыпается. В приюте ему нелегко было…
— Рассказывал про заграницу… Я все же свистну, он велел.
— Ну свистни…
Шумилов и сам бы разбудил сына, чтобы вместе походить по саду. Любаша не велит, охраняет как ребенка. «Эх, мать, этот малютка уже с Самурайкой познакомился. Вырос, дело понятное, молодое. А Самурайка, она вроде бы не плохая дивчина, известная акробатка».
Самурайка свистнула почище парня: четыре пальца в рот и… листья затрепетали.
— Разбойница.
— Не, дядь Коль, я смирная. — Она ловко вскочила на ограду, пританцовывая, пробежала несколько метров туда и сюда. — Меня в цирк берут, акробаткой…
— Слышал. Осторожно, шею свернешь!..
Сын показался на крыльце вместе с Любовью Ивановной. Жена совала ему в карманы свертки: конечно, это пирог, бутерброды, всякая еда. «Это и это, и вот еще, обязательно все съешь» — так каждый день.
— Самурайка! — крикнул Сергей и прыгнул через перила ловко и легко. «Выговор у него не совсем правильный, — вспомнил Николай Михайлович. — Проклятая заграница, двенадцать лет муштры, изъяснялись только на английском языке, тут и родной забудешь».
Фрося скрылась. Сергей подбежал к калитке и тут скорее почувствовал, чем заметил, под яблоней Шумилова, оглянулся:
— Папа, разрешите? — Слово «разрешите» он выговорил с нажимом, будто ранее спотыкался на нем, плохо произносил. — Я провожу ее. Мы договорились…
— Ступай.
Он не понял Шумилова. «Ступай…» Что такое «ступай»? Заколебался на мгновение.
— Иди, иди…
— А-а… going! Это по-английски, папа. — И вдруг помрачнел: — Вот так и было в приюте. Там скажешь по-русски — плетью по спине или на конюшню трамбовать до седьмого пота… Я пошел, папа…
— Иди…
Калитка хлоп, дзинь защелка железная. В кошелке десятка два яблок — самые лучшие. Ему собирал. И Любаша ни свет ни заря поднялась, в кухне возилась… «Вжик… вжик… — плетью по спине. Бьют детей!» Шумилов сжался, словно ожидая удара. И кулаки сжались сами собой. Так и вошел в дом со сжатыми кулаками.
Кроме фотографии еще сохранился пакетик с волосами. Первый раз стригли Сережу. Он сидел смирно, только глазенками посматривал то на Анюту, то на нее, Любашу, настороженно и с удивлением. «И ничуть не бобо», — пролепетал горделиво. «Не больно?» — спросила Анюта. «Не-е!» Часть волос Любаша положила в пакетик и хранила вместе с фотокарточкой в шкатулке, которую успела захватить при бомбежке.
Она показала пакетик Николаю Михайловичу.
— Помнишь, первый раз стригли? Он боялся: «Бобо, бобо…» А потом: «Не-е… ничуть не бобо…» Мягонькие, мягонькие, как пушок… Сейчас другие, жесткие. И пахнут совсем не так..
— Да у него уже усы пробиваются, Любаша! Видела?..
— Это верно, вырос, возмужал. Надо бы об учебе подумать, Коля.
— Подумаем, не все сразу. А пока пусть отдыхает. Хорошо, что так обошлось. Пуля попала в мягкие ткани, чуть повыше — и в локоть бы… Вот тебе и кончилась война, а они стреляют, стреляют, эти бешеные.
А Любаша свое:
— Устроил бы ты его в вечернюю школу. Или на курсы…
— Зря я ушел в запас…
— Не по своей же воле, нашел о чем вспоминать…
— Как не вспоминать, когда они стреляют в моего сына! Ты, Любаша, не шути с таким фактом! И напарника его, парнишку, убили…
О гибели парнишки, о котором Сережа знал немногое (то, что напарника звали Дзеником и его якобы привезли в приют из Польши), о Дзенике, тоже вспоминали почти каждый день. Любаша, слушая страшные истории, бледнела, ей делалось дурно, и она просила: «Хватит, хватит об этом» — и прижималась к сыну, как бы боясь, что он может вновь попасть в тот «Лесной приют», где так жестоко обращаются с детьми и подростками.
— Перестань, перестань, Коля, не надо об этом.
— Хорошо, хорошо, — заторопился Шумилов успокоить жену и, чтобы немного развеселить ее, сказал: — Фрося-Самурайка-то уже подружилась с Сергеем. И он с радостью к ней. Поняла? Как бы свадьбой не запахло. А что, дивчина она неплохая, на заборе кувыркается, страшно смотреть!
Любаша поставила на место шкатулку, остановила взор на фотокарточке. Он тотчас же вообразился ей тем Сережей, что бегал по двору заставы. «Анюта, враг нарушил границу, ты часовой, как будешь действовать?» Все это он слышал от взрослых и старался копировать их. Очень уж обижался, если Анюта что-то путала в ответе, поступала не так, как нужно. «Мама, Анюта меня не слушается». Руки вздернулись, прилипли к ушам. «Зачем я так, — похолодев, подумала она. — Он дома, он дома… Ну что ж, что голос у него не такой, вырос, вырос, изменился».
— Пошел проводить в школу Самурайку, — отозвался Николай Михайлович, собираясь на работу.
— Да, да… Он мне говорил… Пусть, пусть, это к лучшему…
— Она заставила его перепрыгнуть через забор, — засмеялся Шумилов. — Черт в шароварах, — захохотал он. — Свистит по-разбойничьи. — И чмокнул жену в щеку, довольный тем, что оставляет ее в хорошем настроении.
«Ах, Фрося, Фрося, и ничего в тебе нет самурайского… Самая настоящая европейская девушка… Нет, нет, американская! И прическа, и одежда. И какой чудак дал тебе такое прозвище… Разве лишь глаза, их разрез. Но, черт возьми, до чего ты красива!»
— Ты действительно пойдешь после школы в цирк? — спросил он, идя рядом и искоса поглядывая на Фросю.
— Конечно. Я уже пять лет занимаюсь в студии акробатики. Люблю все головокружительное, быстрое и веселое. Сама об этом я не знаю, но другие говорят обо мне так. Я просто живу, как мне нравится, вернее, как умею. Цирк, по-видимому, моя сущность, не стремление, а сущность. Ну, как тебе сказать, вот рождаются же люди поэтами, музыкантами, живописцами. И свистеть меня никто не учил, просто взяла и свистнула…
Он засмеялся: в это мгновение Фрося ему напомнила бродяжку с улицы, существо донельзя простое, готовое обнажить свою сущность, и притом совершенно естественным образом, без всяких хитростей и мысленных напряжений.
Она вдруг назвала его Сержем.
— Серж, у тебя есть какие-нибудь наклонности, то, что дано природой?
Он подумал: «Серж… Это совсем родное». До поступления в спецшколу в семье он имел собственное имя — Серж… Серж Романов-Рахмани. В школе он стал Виктором. Он проявил необыкновенные способности в изучении русского языка, много читал русских авторов, вначале читал без разбору, что попадалось под руку…
— Фрося, ты всегда зови меня так…
— Серж… ха-ха. И какие же у тебя, Серж, наклонности?
— А никаких… Заграница меня научила воровать, блатные песни петь и… искусно работать отмычкой.
— Скажи, пожалуйста, глядя на тебя, этого не подумаешь. С виду ты… интеллектуал.
— Кто?
— Умный молодой человек. Симпатяга, — наконец сказала Фрося то, что таила в душе, и немного стушевалась. Он это заметил и про себя подумал: «Неужто русские так быстро влюбляются?» Вслух сказал:
— Симпатяга, это как понять?
— А ну тебя, Серж… Побежали, вон наш автобус.
Экзамены во Фросином классе начинались в одиннадцать часов, в центр города они приехали в десять. Возле школы договорились, что он, Серж, походит по городу, потом в два часа будет ждать ее возле цирка.
Серж сразу направился в сквер, расположенный неподалеку от цирка. Сел на скамейку. Закурил. Мимо прошел пожилой мужчина, одетый в костюм из легкой ткани. Ему показалось, что незнакомец украдкой взглянул на него и, пройдя мимо, на ходу развернул газету, словно подавал условный знак следовать за ним. Но удивило не это — другое: походка мужчины показалась знакомой. Где-то уже он видел человека с такой манерой ходить, держаться прямо, будто к спине припаяна несгибаемая пластинка — так ходят горделивые, знающие себе цену люди.
Архип! Но это же по рассказам и фотографиям… Резидента звали Архипом. Он знает его лишь по фотографии, рассказам Хьюма. Именно о такой манере ходить напоминал ему Хьюм и даже наглядно демонстрировал, как Архип ходит. И о «привычке» читать на ходу много раз напоминал.
