– Да, мама! Почему у нас нет таких часов, папа? – поинтересовался Иннокентий.

– У меня есть другие, правда, без музыки, – сказал отец. – У вашего деда были похожие.

– Ну, мне пора, дорогие хозяева! Спасибо за угощение! Может, на обратном пути загляну! – Шкипер спрятал часы в карман.

Александр Киприянович сказал:

– Я провожу, Гаврила Петрович!

Вышли на улицу. Комары тучами висели у дверей, норовя попасть в сени, но марлевая штора сдерживала их. Направились к угору. Ветерок с Енисея отгонял комаров, не давал мешать разговору.

– Откуда у вас эти часы, Гаврила Петрович? – спросил хозяин.

– Давай закурим, и я тебе расскажу.

Они набили трубки, прикурили, настраиваясь, будто на долгий разговор. У Сотникова горели глаза. Ему казалось, Гаврила Петрович нарочно медленно набивает трубку, лениво зажигает серянку. Купец с нетерпением смотрел на свисающую из кармана золотую цепочку, хранящую, может, тайну гибели его родителей.

– Гаврила Петрович, я заждался. Сгораю от нетерпения! – наседал купец.

– Не торопись! Пароход без меня не уйдёт. Дай собраться с мыслями. Ведь лет пятнадцать минуло.

Он вынул трубку изо рта:

– История короткая, как полярное лето. В год смерти твоих родителей, в мае, мы стояли в Енисейске под загрузкой. Готовились двумя баржами на буксире пройти за ледоходом до Дудинского. Я тогда, если помнишь, ходил на маленькой баржонке. Сезонников ехало в низовье тьма-тьмущая. Забили все щели на пароходах и баржах. Спали, даже в машинном отделении, помогая кочегарам уголёк в топку бросать или дрова. У меня на двух баржах клади – под завязку. Одним словом, капитаны уже не брали пассажиров. Стою у трапа, слежу за погрузкой. Ко мне подходит мужик. Морда холёная. Чувствую, не выработанный где-нибудь на рыбалке или приисках. Просит до Дудинского взять. Говорит, что даже на шитиках, которые пойдут на буксире, нет ни одного места. Я отказываю. Говорю, мною установленные порядки на барже я не нарушаю. Не могу брать людей, когда у меня вместе с товарами ружейные припасы. Тогда он сказал, что служит батраком у Сотникова. Достаёт из кармана эти часы и говорит, мол, я бы тебе их подарил, но вижу, ты мужик упрямый, неподкупный и свои принципы блюдёшь. Давай сделаем мен. Я посмотрел: часы с боем, цепь золотая. Хотя я на золото не падкий. А у меня тоже есть английские. Единственная память осталась от морских походов. Жалко стало. А он мне эти часы в карман положил. Когда поменялись, он-то и рассказал о смерти твоих родителей. Царствие им небесное.

Гаврила Петрович перекрестился:

– Довёз я его до Дудинского и больше не видел. Но понял, мужик он скрытный.

Александр Киприянович молчал. Глаза полнились слезами.

– Киприяныч, неужто история такая слезливая?

– Слезливая, дядя Гаврила! Это часы отца!

Гаврила Петрович опешил: «Сколько лет ходил мимо Потаповского с этими часами в кармане и не знал их истинного владельца».

– Сейчас приду в Дудинское. Может, он там до сих пор батрачит. Я с него душу вытрясу! – закричал Гаврила Петрович.

– Нет его там! Дядя Петя давно его в Минусинск спровадил. От греха подальше. Он теперь приказчиком в мучном лабазе. По-прежнему как и вы, у Петра Михайловича в услужении.

– Я никому никогда не служил, дорогой Сашок! Я служу делу, какое мне по нраву. Часы возьми! Как память об отце!

– А чтобы шкипер без часов не остался, обещаю вернуть ваши английские, если они живы. Я с Акимом сам дознание проведу. Дяде – здоровья! Пусть живёт, пока не услышит моё обвинение.

Гудок позвал шкипера на судно.

Александр Киприянович выпил ещё рюмку. Чувствовал себя растоптанным людьми, которые не стоят и его мизинца ни по силе, ни по уму. «Почему же жизнь так несправедлива, так жестока ко мне? – задавал он себе вопрос, с остервенением гнул пятаки и бросал их на стол. – Неужели из-за этих денег. Я сам вырос на зависти и от неё страдаю».

Сотников достал из кармана часы, открыл крышку и поставил бой. На душу легло умиротворение. Он глядел на хронометр и как бы спрашивал у невидимого отца:

– Ответь, тятя любимый. Чем я не угодил Богу? За что он наполнил моё сердце жестокостью? Почему все ожесточились против меня?

Перевёл взгляд на икону Николая Чудотворца и, увидел в нём живого отца, затвердил:

– Лишь Стратоник да Степан Петрович пытались наставить. Теперь Юрлов приказал долго жить, а Стратоник уехал в верховье Енисея. Везде царствует насилие. А оно обернулось против меня. Я стал страшилищем для людей. Пугалом для низовья. Завтра ухожу к твоему убийце. Прошу, не осуждай меня своей добротой. Жестокость твоего брата, его алчность сгубили и тебя, и твою доброту во мне. Мною правит месть. Месть людям. А ты многое в жизни прощал им. Но они не простили тебя.

Он перекрестился и захлопнул крышку отцовских часов.

Утром Александр Киприянович был на пристани. После тяжёлой ночи гудела голова, чувствовалась тяжесть в теле. Не от выпитого вина, а от душевного битья, которому подвергался он за последние пять лет. Взял билет в каюту первого класса, оставил там саквояж, позавтракал в ресторане и поднялся на верхнюю палубу. Сел под зонтиком и наблюдал проплывающие зелёные берега. Прохладный ветерок шевелил редеющие кудряшки, прогоняя ночную усталость, и наполнял тело бодростью. Он поднялся с кресла, зашёл в рубку и попросил у рулевого бинокль.

– Дайте на минутку! Посмотрю на тот обрыв. Там лежат мои отец и мать.

Он долго смотрел на берег, где виднелись три выбеленных солнцем креста. Опустил бинокль. Перекрестился. И попросил: «Благословите на кару Божью!»

Надрывалась паровая машина, захватывало воду гребное колесо. Пароход упрямо пробирался против течения, как Александр Киприянович вопреки мудрости жизни.

Через трое суток он прибыл в Минусинск. Пристань переполнена людьми и подводами. Выждал, пока рассеются пассажиры и встречающие, незаметным сошёл на берег. Сегодня ему хотелось быть невидимым для людей. На извозчике прикатил в двухэтажную рубленую гостиницу. Завтракать не стал: волнение подступало к горлу. Перво-наперво пошёл посмотреть мучной лабаз дяди. У его ворот четыре подводы. В проём тяжко входили грузители с кулями на спине, а оттуда возвращались с белыми от муки затылками. Один стоял на подводе. Он легко забрасывал кули на спины чуть пригнувшихся мужиков. Подводы менялись одна за другой. У лабаза постоянно вертелись люди. «Надо ждать вечера», – решил Александр и примостился у заплота покурить. До обеда насчитал десять телег, разгрузившихся в Акимов балаган. «Значит, и после обеда будет не менее», – прикинул он. Затем сходил пообедал и снова засел у заплота. Выжидал, когда закончится вереница подвод. Солнце клонилось к закату, удлиняя тени. «Слава Богу, солнце скрылось. Хоть в теньке посидеть. А то из-за этого Акима потом изойдёшь, – думал Сотников, вытирая лоб и шею. – И мушва надоела, хуже наших комаров».

К вечеру, когда последняя порожняя подвода и стайка грузителей покинули балаган, Александр Киприянович, оглядываясь, вошёл в дверь. Склад наполовину забит штабелями кулей с мукой. В маленькое единственное окошко, посаженное на фронтоне, почти у самого потолка, пробивался угасающий дневной свет. Он падал на стол, за которым сидел человек и перебирал бумаги. Рядом стояла недопитая бутылка водки и горящая керосиновая лампа. Сотников закрыл дверь на засов. На скрежет запора человек повернул голову:

– Мужики, поздно! Сегодня боле не принимаю!

Александр Киприянович поставил у двери саквояж.

– Плохо встречаешь гостей, дядя Аким! Али не рад встрече?

Он по-хозяйски прошёл меж штабелей – нет ли там грузителей – и, вернувшись, подошёл к столу.

– Что ты здесь ходишь, мужик, как хозяин? – Аким поднялся из-за стола. – Не Сотников ли тебя прислал?

– Сотников! Только не Пётр Михайлович, а покойный братец его!

Аким прибавил фитиля в лампе и только сейчас узнал незваного гостя. От неожиданности снова сел. Забегал глазками, словно собирался пуститься наутёк. Потом надел очки и дрожащими пальцами принялся за самокрутку, взяв щепотку табака из лежащего на столе кисета.