У отца был свой запах. От него пахло надежностью, честным трудовым потом. А от коротышки и долговязого разило потом лени и лжи, бездеятельности и равнодушия. Никто не подарил им ключей, способных отпереть дверь, ведущую к обители знаний, к лучшей человеческой доле, и все же парни эти были одной породы, одного корня со мной. Неудачники от рождения.

Никто не носит нынче велосипедных зажимов на брюках, а мой друг Спирит оф Сент-Луис, да и все прочие ретивые рассказчики, что, бывало, сиживали за кухонным столом, те самые, что некогда указали мне путь к книгам, давно уже покоятся в могиле. А что я окончил вечернее отделение института и стал инженером-химиком — в сущности, никак не отторгло меня от моих братьев, к которым судьба была менее благосклонна.

— Пошли отсюда, — попросила девушка из Брно.

Коротышка тронул меня за плечо. Поднялся на цыпочки и вплотную придвиул к моему лицу свою харю. Ноздри у него были что стенная розетка, а уж воняло у него изо рта — точно от свалки у городской бойни.

— Спокойно, парень. Мы же не какие-нибудь разбойники с большой дороги, мы предлагаем тебе честную сделку. Понимаешь, мы прошвырнулись в Копенгаген, и там у нас кончились бабки. Вот мы и думаем, что ты должен помочь двум обнищавшим деятелям культуры и за сотенную купить у нас вот эту спичечную коробку с классной травкой.

С этими словами он сунул мне под нос спичечную коробку.

— Вы — деятели культуры? — удивленно переспросил я и понюхал травку. Как пить дать настоящий товар, без обмана.

— Да, мы художники быта, — ухмыльнулся коротыш. — Мы закончили Академию жизни по факультету благородного искусства самозащиты.

— В коробке классная марокканская травка, — сказал долговязый.

Я вынул бумажник, вытащил оттуда стокроновую бумажку и сунул ее в руку коротышке. Его пухлые пальцы мгновенно схватили купюру. Под ногтями у него были черные траурные каемки.

— Да не покупай ты у них! Это же незаконно, — сказала девушка из Брно.

Коротыш протянул мне спичечную коробку.

— А эту дрянь вместе с деньгами оставьте себе, — сказал я и повернулся к юнцам спиной.

— Что это ты выдумал? — встрял долговязый. — К чертям милостыню, небось мы не нищие. Дай нам адресок свой, и мы вернем тебе долг, как только бабками разживемся.

— Лучше угостите на эти деньги какого-нибудь бедолагу чашкой кофе! — бросил я ему.

— Заметано! — сказал коротыш. — Брат мой, можно мне лобызнуть тебя в уста?

— Обойдемся, — сказал я и, взяв под руку мою спутницу, повел ее к пруду. Уже в нескольких метрах от хохотунов дышалось легче.

Будто меня одарили бесценной валютой взамен моей сотенной.

— Я ни одной рожи еще не забыл! — крикнул нам вслед долговязый.

— Ты зачем деньги им дал? — спросила девушка из Брно.

— Тебе этого не понять.

— Ты просто испугался их, верно?

Я не ответил.

Молча шагал я рядом с ней, притворяясь, будто позабыл все ее вопросы.

Мы шли к театру под открытым небом.

Между деревьями над входом в театр висел широкий полотняный транспарант, метров десять в длину.

"Фестиваль женской поэзии", — гласила надпись. Белые буквы на красном фоне материи.

— На то есть причина, что я попросила тебя на мне жениться, — произнесла девушка из Брно. — Сказать?

— Само собой, — кивнул я.

Поросшие травой уступы лестницей спускались к сцене. А может, наоборот, — поднимались от сцены вверх.

Все зеленые ступени заняли восторженные зрители. На сцене девушки из рок-группы устанавливали инструменты.

— Я была замужем за шведом, а он оказался подлецом, — сказала девушка, закуривая сигарету. Я чуть-чуть отодвинулся от нее, чтобы дым не попал мне в лицо.

— Ах, вот как, ты уже была замужем?

— Я встретила его в Брно три года назад. В ту пору я служила в торговой фирме по экспорту машин в Швецию. Первая моя служба по окончании Пражского университета, — я ведь закончила юридический факультет. Он приходил к нам в контору по делам — там мы и познакомились. Скоро он начал ухаживать за мной, приглашать меня в разные места.

Стоило ему приехать в Чехословакию — и мы уже не разлучались. Мы полюбили друг друга. Любовь наша не знала меры, и мы скоро поняли, что жить в разлуке у нас больше нет сил. Он необыкновенно обаятелен. Все от него в восторге.

— А все же он подлец?

Она продолжала свой рассказ, будто не слышала меня.

— Я продала квартиру и все драгоценности, которые оставила мне бабушка — только бы наскрести денег, чтобы уехать в Швецию и там выйти замуж за любимого человека. Мебель я раздала подругам, и вообще раздала все, что имела. Теперь у меня в Брно нет ничего ровным счетом, и никто меня там не ждет…

Девушки из рок-группы принялись настраивать инструменты, и моя спутница смолкла.

— Отчего же вы разошлись?

— Ты правда хочешь знать, отчего?

Я кивнул. Оглядывая публику, сплошь женскую, она медлила с ответом. Здесь были революционерки. И просто любительницы пошуметь. Нас окружали панки, из тех, что штурмом берут пустующие дома; студентки художественного института; дородные дамы-социологи; веснушчатые репетиторши; художницы по керамике, с остатками глины под ногтями; дамы из круга левых политиков; учительницы, занятые повышением квалификации, что читалось у них на лице; клубные деятельницы, сражавшиеся с наркоманией; текстильщицы; отставные наставницы молодежи; длинноногие педагоги-гуманитарии; университетские жрицы культуры; противницы атомной энергии; борцы против ядохимикатов; деятельницы театра с обычной свитой актеров; защитницы окружающей среды; библиотекарши в круглых очках; незамужние женщины с детьми; незамужние женщины без детей; мужчины, состоящие при женщинах, и, наконец, женщины, любящие женщин. Все женщины города, по-прежнему веровавшие во власть искусства в нашем материалистическом мире, собрались здесь.

Однако…

При всей плотности этой женской толпы я чувствовал, что кое-кого здесь не хватает. Тех, кто сидит за кассой в магазинах самообслуживания. Работниц-иностранок. Разносчиц газет. Уборщиц фабричных и школьных. Больничных сестер. Швей. Санитарок. Фабричных работниц, что стоят у конвейеров — их я что-то не заприметил.

Может, тут нечему удивляться?

Работодатели, социал-демократическая партия и профсоюзы в последние тридцать лет немало пеклись о том, чтобы культура лишь робко проникала на производство — не будила умы тружеников, не помогала им постичь необходимость и взрывную силу Слова. Троицу лидеров рабочего класса, сознательно стремившихся не допускать культуру на заводы и фабрики, объединяло одно: бунтарское левое крыло их не устраивало. Но ведь культура — это цивилизация, и, стало быть, — неотъемлемая часть жизни. А уж на всяком поле непременно попадется сорняк, что известно каждому земледельцу, и никакой огород не обеспечит хозяину ни полной занятости на весь год вперед, ни постоянного прироста урожая, подумал я.

Кстати, не от поэзии же тюлени дохнут?

Я нынче, в субботу эту, уже успел прочитать в газетах, что на западном побережье прибило к берегу первых дохлых тюленей.

Легче было догадаться, отчего не пришли на фестиваль женской поэзии регулировщицы уличного движения, любительницы раздавать водителям штрафы, женщины-надзирательницы, женщины-полицейские. Служители закона и порядка никогда не дружат с искусством.

— Он потому развелся со мной, что я террористка, — сказала девушка из Брно. Шляпа-доска наполовину затеняла ее лицо.

— Террористка? Ты? — ее слова рассмешили меня.

— Здесь, в Швеции, я познакомилась с членами организации "Хартия-77" и стала помогать им с переводами. Но это могло помешать моему мужу в его делах с Чехословакией. Он испугался — как бы ему не потерять свое агентство — и предъявил мне ультиматум. Одно из двух: или я перестаю помогать моим чешским друзьям, или он тут же идет к адвокату на предмет развода со мной.

— Значит, любви он предпочел свое дело?