Когда женился, родилась дочь — стало не до трех столов, хотя жена идею поняла, приняла и, в принципе, поддерживала. Потом быт наладился. Теперь у них было три комнаты на троих. Но у семейной квартиры свои законы. И в нынешней комнате Батышева стояло не то, что он в юности нафантазировал, а то из гарнитура, что не вошло в спальню и в комнату дочери. В общем, тоже неплохо получилось…

Иногда Батышев подумывал: вот выйдет Юлька замуж… Но, во-первых, он с трудом мог представить, что дочь вдруг уйдет. А во-вторых, понадобятся ли ему тогда три стола? Вроде бы уже и сейчас одного хватало.

А эта квартирка была маленькая, так называемая «распашонка»: совмещенный санузел и ход в кухню через комнату. Но что она берлога, сказывалось во всем.

Вещей было мало, но в каждой чувствовался отпечаток личности, каждая что-то говорила о хозяйке. И кушетка у дальней от окна стены, в самом уютном углу, и самодельный светильник у изголовья со специальной полочкой для книг, и низкая маленькая скамеечка, стоявшая там же, на случай, если книг для вечернего чтения окажется слишком много, и кактусы на подоконнике в ярких жестянках из-под японского пива и, кажется, единственное в комнате украшение — сухая ветка дикого уссурийского винограда с черными сморщенными ягодами и длинной плетью, петляющей по стене чуть не до полу. Чистенькая женская берлога, где, наверное, так приятно вечерами пить чай с вареньем, где можно весь выходной проваляться в постели с книжкой — берлога, в которой, если нужда заставит, не страшно зимовать…

Девушка все сидела в своем кресле, откинувшись, скрестив руки на груди и вытянув ноги в носках. Поза была не слишком женская, но ей шла. Впрочем, проблема «идет — не идет», судя по всему, беспокоила ее мало.

Батышев встал, подошел к книжным полкам и стал просматривать корешки. И вновь его кольнула незлая зависть: библиотека незнакомой женщины была такой же частью берлоги, как светильник у кровати или сухая ветка на стене.

Тут не было подписных изданий, не было вообще книг необязательных, купленных потому, что так принято, потому что другие берут, потому что вдруг завтра понадобятся, потому что как раз оказались свободные деньги, потому что стоят — хлеба не просят. Книжки были из тех, что добываются по одной, и любую из них так легко было представить на низенькой скамейке возле кушетки.

Да, с таким запасом на полках можно было сосать лапу, не вылезая из берлоги.

Батышев повернулся к Марине и сказал:

— Отличная библиотека! Книжки — одна к одной.

— Оля вообще умная, — отозвалась Марина.

— Чувствуется. Знаете, собраны как вещи для похода: все необходимое и ничего лишнего…

Батышев усмехнулся пришедшей мысли, подумал немного и сформулировал:

— В принципе, библиотеку и надо собирать так, словно потом придется тащить ее на собственной спине.

На девушку это умозаключение никакого впечатления не произвело.

Он вздохнул, машинально глянул на часы. Было с чем-то десять.

— Кстати, — спохватился он, — вы ведь голодны, наверное. Когда вы ели в последний раз?

— Днем, — сказала она. — Я не голодна.

— Сейчас мы еще успеем в ресторан. А минут через двадцать…

— Наверное, вы хотите есть?

— Я пообедал как раз перед вечером.

— У меня там колбаса, — сказала она. — Ну его к черту, ресторан. Давайте лучше пить чай.

— А он тут есть?

— Что-нибудь да есть.

Батышев не был уверен, удобно ли распоряжаться чужим чаем в чужой квартире. Но возразить не решился. Хороший человек Оля Рыжакова была обречена до конца нести хлопотное бремя своей хорошести.

Батышев вспомнил про свою злосчастную авоську с торчащим хвостом и поспешил оправдаться:

— У меня с собой прекрасная кета — увы, подарок. Но, на худой конец, можно и ее.

Марина отмахнулась:

— Не умрем!

Она пошла на кухню.

Батышев снова сел в свое кресло и тут только обратил внимание, что спальное место в комнате всего одно. Он вздохнул — опять жизненная сложность! Ни на какие рискованные размышления это его не навело.

Не в возрасте было дело — что возраст в наши дни! И не в мрачном лице девушки — настроение меняется. Дело было в самом Батышеве.

Лет пять назад у него случился первый в жизни роман с собственной студенткой — осенью, в колхозе. Раза три вечерами девчонка утаскивала его гулять, задавала вопросы по курсу, довольно поверхностные — училась она весьма так себе. Батышев кое о чем догадывался, но из роли преподавателя не выходил. Тогда она неожиданно сказала:

— Чего вы боитесь? Я же не трепло.

Он оторопело спросил:

— А ты не боишься?

Та ответила:

— Ха!

Она была издалека, из шахтерского поселка — небольшая, крепкая, с черной короткой стрижкой. К нему относилась странно: заботилась, жалела и все уговаривала не выкладываться на лекциях.

— Ну что ты жилы-то рвешь? — говорила она. — Все равно же половина дураки. А кому надо, тот и сам выучится!

Иногда они ездили в город. Батышев осторожничал и все оглядывался. Она успокаивала:

— Да ты не бойся! Если что — отпирайся, и все. Ничего не было, и точка. А уж я тем более отопрусь.

Месяца через два после начала занятий она сказала ему, что должна поехать домой.

— Надолго?

Она ответила:

— Увижу…

Батышев не сразу спросил:

— А что там?

Она сказала сумрачно:

— Да так…

Батышев медлил. Он тревожился за нее и по тону чувствовал — что-то серьезное. Но в то же время понимал: задай он сейчас вопрос порешительней — и простой долг близкого человека втянет его в чужую заботу, в чужую жизнь. Как глубоко — кто знает?

К этому Батышев не был готов.

Он спросил, но не настойчиво…

На факультет она не вернулась. Письма не пришло.

А Батышев после этого как-то сразу, словно о порожек споткнулся, начал стареть. Не лицом или волосом, а словно что-то осело внутри. Семья, работа, знакомые — все осталось. А вот нечаянную радость больше не ждал. Как давно, в молодости, любил повторять пьяный сосед по коммуналке: «У души крылышки опустились».

Марина выглянула из кухни.

— Идите, — сказала она, — закипел.

Они устроились у кухонного стола. Чай был уже разлит по чашкам, колбаса нарезана. В хлебнице лежала горка сухарей.

— Хлеба нет, — сказала Марина, — а сухари сладкие. Черт с ними! С колбасой пойдет.

Она поднесла чашку к губам, отхлебнула и уставилась на Батышева:

— Так, значит, доцент? Интересно. Никогда не пила чай с доцентом.

Он ответил:

— Всё когда-нибудь делаешь впервые. Я, например, никогда не ел колбасу со сладкими сухарями.

Шутка была так себе, но девушка засмеялась, и Батышеву показалось, что понемногу она успокаивается: видно, напряжение, скручивающее ее изнутри, постепенно отпускало.

Он спросил:

— Ну, так как мы с вами завтра — летим?

Она махнула рукой:

— A-а! Надоело ломать голову. Решу завтра.

— Завидую, — сказал Батышев.

— Чему?

— Что такие вещи, как поездка в Москву, вы можете решать по настроению.

Он спохватился, что сам начал разговор, который решил не заводить. Но было поздно.

— Не в Москву, — сказала Марина, — еще дальше. Один парень едет в Прибалтику и меня позвал с собой.

— Но весы еще качаются? — понимающе улыбнулся Батышев.

— Нет, весы давно стоят, — возразила она, и фраза прозвучала странно: началась с усмешки, а кончилась угрюмо и глухо.

— Ничего, — поспешил успокоить Батышев, — съездите в Прибалтику, и наладится.

Она сказала с уже привычной ему прямотой:

— Это все барахло. Я люблю другого человека.

И опять Батышев не понял, зачем была произнесена эта резкая фраза: чтобы вызвать его на расспросы или, наоборот, прервать неприятный ей разговор.

Марина долила чайник и вновь зажгла газ. А Батышев, чтобы заполнить паузу, стал хвалить квартиру, в которую они так неожиданно попали. Он говорил, что бедные комнаты куда интереснее богатых, потому что эти говорят о вкусах человека, а те лишь о кошельке.