Женщина уснула. Он тоже собрался уснуть под мерный стук колес. Но удалось это не сразу — к стуку мерному примешивался аритмичный и потому возбуждающий стук домино в соседнем купе.

В Челябинск приехали к вечеру, в адресный стол — было уже поздно. Он оставил чемоданчик в гостинице и немного прошелся по главной улице, по бульвару. Город ему, в общем, понравился, но он опять подумал: почему все-таки Челябинск? Про Таллинн она как-то говорила, что там узкие улочки и серое море. Про Ярославль говорила. А про Челябинск — ничего…

Он поужинал в гостиничном ресторане, скромно запил котлеты чаем. На этаже коридорная сказала:

— Уже нагулялись? Это вам не Москва.

Он согласился — стыдно было признаться, что сам особой разницы не заметил. Улицы как улицы, дома как дома. Он попытался вспомнить Москву во всем ее великолепии, но, кроме Большого театра и высотных зданий, ничего на ум не шло. Его Москва была буднична и не так уж велика. 6-я Строительная улица, ничем не отличающаяся от остальных пяти, институт (клиника, лаборатория, виварий), длинные столы спецбиблиотек, иногда конференц-зал академии. А между — отсвечивающие стекла трамвая или троллейбуса, медленно уходящие вверх строчки медицинского журнала и подрагивающий на коленях карманный словарь. И еще тропинка через парк, в конце которой торец восьмиэтажного дома с огромной рекламой: «Самолеты экономят время — летайте самолетами!»

Он прошел в номер и немного посидел на стуле возле своей койки. Никто из соседей не приходил, и спать не хотелось. Посмотрел на часы. Было около девяти, и впереди — ни английского, ни библиотеки. Он удивился свободному вечеру и пошел в кино.

В ближнем кинотеатре шла сельская комедия, в другом, за два квартала, — детектив. Афиша была захватывающая, он даже поколебался минуты три. Но сказалась привычка к экономии — он просто не мог себе позволить потратить два часа на ерунду. Он вернулся в гостиницу и стал читать Шекспира.

Назавтра потеплело и подтаяло. На тротуарах хлюпала грязь, наезженные к середине дня мостовые лоснились, вид у них стал какой-то засаленный.

Он сходил в адресное бюро утром, а потом весь день ждал вечера. Не то чтобы жил ожиданием — просто угнетали бессмысленно проходящие часы. К тому же не отпускала каждодневная привычка, так что и умывался, и ел наспех, и по улице не шел, а почти бежал. Даже читалось плохо, потому что не в трамвае и не на ночь.

Валерия жила далеко от центра, в кирпичном доме спартанской постройки тридцатых годов: коридор вдоль всего этажа и две шеренги нумерованных дверей по сторонам.

Он нашел ее дверь, долго вытирал ноги о маленький коврик и прохаживался по коридору, чтобы проверить, остаются ли следы.

Потом постучал, подождал немного и открыл дверь.

Небольшая, метров восьми, комната была пуста. Он, все еще стоя на пороге, огляделся. Кровать, стол, пара стульев, шкаф. Между шкафом и стеной — занавеска.

Но комната не казалась ни маленькой, ни скромной. Он отвык от Валерии и теперь поразился, что даже в этом суровом доме она полностью осталась собой. Комната не была частью дома или частью города — она была сама по себе. Холодноватые холщовые шторы походили на паруса. Лампочки видно не было — какая-то красивая самодельная загогулина скрывала ее от глаз, мягко отбрасывая свет к потолку. К стене был прибит темный сук, корявый, как оленьи рога. Даже грубо беленные стены и дощатый пол выглядели так, будто их специально придумала Валерия.

А к двери шкафа была прикноплена большая репродукция: смуглая, как песок, женщина лежит на песке — длинноногая, длинношеяя, с непропорционально удлиненным лицом. Раньше она висела в простенке в их с Валерией комнате, и, пока не привык, здорово мешали работать ее странные, словно с другой планеты, плечи и глаза. Хотелось плюнуть на английский, на медицинские журналы и уехать куда-то на первом попавшемся поезде или просто уйти пешком. Идти и идти…

За ушедший год он отвык от смуглой женщины и теперь, вдруг увидев ее, опять почувствовал тревогу и сожаление, как человек, живущий в десяти километрах от моря и никогда не видавший его.

Он еще немного постоял на пороге, поколебался и прошел в комнату. Отодвинул занавеску — там стояла коляска, обтекаемая, на больших блестящих рессорах, а в ней спал ребенок.

Он машинально заметил, что спеленут малыш правильно. Наклонился над коляской и, вытянув шею, стал вглядываться в пухлое спокойное личико.

По идее, в нем сейчас должно было заговорить инстинктивное отцовское чувство. Но чувство не заговорило. Ребенок как ребенок, как те пять или шесть десятков грудных, что прошли через его руки за годы работы. Похож? В шесть месяцев дети похожи только друг на друга да на все человечество.

Мальчишка вздохнул, открыл глаза и пошлепал губами. Сергей освободил ему ручки, тот ухватил его за палец и держал крепко, не отпускал. Сергей улыбнулся, и тот улыбнулся в ответ.

Он вдруг вспомнил, что Валерия вот-вот зайдет. Он осторожно разжал пальцы мальчика, задвинул опять занавеску и сел на стул у двери.

Он как-то сразу успокоился. Все определилось. У него есть сын. Жена и сын. И слава богу. У каждого человека должна быть семья — теперь есть и у него. Конечно, с Валерией нелегко, характер у нее не мед и не сахар, куча знакомых, и на все нужно время, а его и так нет… Но, может, и лучше, что у него, скучного размеренного медика, будет такая жена…

Она вошла с полным тазом в руках, несла его осторожно и, лишь поставив на стул, обернулась к Сергею.

— Ты? Почему ты здесь?

Не «здравствуй», а «почему?». Он пожал плечами:

— Приехал.

Она была в ситцевом халатике, но ей здорово он шел. Ей и раньше шло все, что ни надевала.

— А как узнал адрес?

— Штамп на конверте. А здесь — в адресном столе.

Она усмехнулась:

— Логично…

Потом прошла к малышу и спросила из-за занавески:

— Это ты его распутал?

— Он проснулся, — объяснил Сергей.

Он так и сидел на стуле у двери, в пальто, шапка — на коленях. Раздеться она не предложила, а самому было неловко — опять, как раньше, сковывало само ее присутствие. Она была высокая, стройная, с тонкими породистыми пальцами, что называется, интересная женщина, и в первые дни все казалось, — даже когда она говорила, как его любит, — что вот сейчас она расхохочется ему в лицо и уйдет…

Она вышла из-за занавески и стала прибирать что-то на подоконнике. Он спросил:

— Почему ты в Челябинске?

— Не хотелось ходить с пузом по родимым улицам.

— А почему именно Челябинск?

— Какая разница, — сказала она, не оборачиваясь. — Мог быть Якутск… Ты сюда в командировку?

— К тебе.

Она села на край кровати, на серое с зеленым, в тон шторам покрывало.

— Я понимаю, что ко мне. Но сюда ты в командировку?

— Я же сказал — к тебе. Взял отпуск за свой счет.

Она с досадой передернула плечами:

— Какая глупость! Боже мой, какая нелепость! Зачем я тебе написала? Ты, конечно, решил, что это вопль отчаяния? Скрытая просьба о помощи?.. Слушай, зачем ты приехал?

Он еще раз повторил:

— Я же сказал — к тебе.

— Выполнять долг?

Он промолчал. Он не хотел с ней ругаться, не хотел попусту перебрасываться ехидными словами. В эту игру она его переиграет. А он приехал не играть в слова, совсем не за этим…

— Поехал бы лучше в дом отдыха, — сказала она. — Мне лично ты ничего не должен. Просто ты мне не нужен. Вообще не нужен. Ни с какой точки зрения.

Голос ее звучал резко, раздраженно. Он вдруг сразу успокоился. Она злилась — это было привычно. Он снял пальто и повесил на крюк у двери.

Она с усмешкой сказала:

— А ты имеешь вид… ты уже кандидат?

— Кандидат.

— Я так и думала, — снова усмехнулась она.

Он сказал:

— Зачем ты все это?

Его не трогали колкости, просто, по привычке, жаль было времени, уходящего на бесцельную болтовню.

— Зачем? — переспросила она и встала. — Хотя бы затем, что я у себя дома, а ты не самый приятный из моих гостей. Ты хочешь, чтоб я тебе радовалась? А кто ты мне, собственно? Ты мне не муж, не любовник и не друг детства. Так что уж разреши мне вести себя так, как мне нравится. В конце концов, я свободная одинокая женщина. Мать-одиночка — слыхал такой термин?