А еще были Грей с Джубией, их предстоящая свадьба и его обязанности в качестве шафера. Грей был его лучшим другом, и хоть в любое другое время он отправился бы с Фуллбастером в ближайший бар, чтобы напиться и позволить себе облегчить душу, сейчас, когда он видел искреннее счастье в глазах друга, волнение в уголках губ и предвкушение, которое нарастало с каждым днем, Нацу лишь натягивал на лицо улыбку пошире и помогал ему с подготовкой. Он бы не посмел очернить праздник Грея.

Но как бы он не нагружался, как бы не пытался окружить себя компанией, чтобы не оставаться наедине с собственными мыслями, сбежать от самого себя у него не получалось, и в такие моменты, в тишине квартиры, с бьющимися в голове мыслями и покрытым рубцами сердцем, ему оставалось только сжимать в руках гитару, записывая на листе ноты, складывающиеся в мелодию, и слова, складывающиеся в историю его жизни.

„Ты причиняешь боль,

Убиваешь,

Уничтожаешь,

Но я больше не позволю тебе

Коснуться своими ядовитыми устами

Моего сердца“.

На губах играла горькая усмешка. На дне стакана покоился апельсиновый сок. А на листе бумаги несколько раз было выведено — „Странная“.

Кажется, он придумал название для своего будущего альбома…

***

— Что ж, и снова здравствуй, Нью-Йорк! Сейчас за окном полдень, а это значит, что где-то в Австралии люди уже видят десятый сон, а мы тем временем вернулись с нашей музыкальной паузы, и я надеюсь, что мягкий голос Троя Сивана окончательно разбудил даже самых рьяных сов. Для новоприбывших я повторюсь, что темой сегодняшнего выпуска является: „Дом — место, в которое хочется возвращаться“, — и во время музыкальной паузы к нам присоединился человек, который не понаслышке знает, что родные улицы никогда не отпускают. Потрясающий музыкант и композитор, а в скором времени и актер, Нацу Драгнил, дамы и господа! Привет, Нацу!

— Здравствуй, Рен. Я счастлив оказаться в стенах вашего радио, — задорно поприветствовал ведущего Драгнил. Он сидел в мягком кресле, наклонившись к свисающему сверху микрофону. Рен, темноволосый парень со смуглой, подобно карамельному сиропу, кожей широко улыбался, располагая к себе, и Нацу, как только переступил порог радиостанции и был окружен ураганом по имени Рен Акатсуки, почувствовал, что интервью ему понравится.

— А мы рады принимать тебя у нас! Являясь поклонником твоего творчества и, можно сказать, человеком, который наблюдал твой рост и восхищался безграничным талантом, скажу честно, я был удивлен, когда узнал о твоей роли на Бродвее. Ты уехал из Нью-Йорка в двадцать лет и неоднократно говорил в интервью как в печатных изданиях, так и на телевидении, что больше ничто не сможет заманить тебя в Большое Яблоко. Можно узнать, были ли какие-то особенные причины такого сильного нежелания возвращаться?

— Нет, не было. Я люблю оба города по-своему. В Нью-Йорке я нашел себя, повзрослел и приобрел опыт, который нигде в другом месте обрести бы не смог. Лос-Анджелес же стал моей жаркой отдушиной. Там я создал свою музыку, нашел свое направление и цель. Там я собрал группу, и именно Лос-Анджелес дал мне возможность осуществить свою мечту. Хотя, конечно, нельзя отрицать, что на первом альбоме прочно лежит отпечаток Нью-Йорка. В него я вложил полностью себя таким, каким я был на улицах этого города. Куда-то спешащего. Что-то ищущего, — Нацу мягко улыбнулся, прошептав: — Кого-то ждущего.

— Но из-за чего именно ты уехал? — спросил Рен.

В эфире повисла короткая тишина. Настолько короткая, что никто не обратил на это внимания, и только Нацу почувствовал, будто кто-то на мгновение остановил время. Он уехал из-за аромата кофе, из-за розовой ленты и письма, которое было острее ножа. Он уехал из-за телефонных сообщений. Он уехал, чтобы найти свою мечту.

Но он не собирался этого говорить.

— Мне предложили контракт, и я не хотел упускать такого шанса. Все просто, — Нацу усмехнулся. — Никакой драмы.

А в голове с иронией звучало: „Совершенно никакой!“.

***

У Эвергрин ногти были накрашены зеленым. На среднем пальце красовалось кольцо из белого золота с маленьким камнем изумруда („чтобы красиво всех посылать“), а на запястье позвякивало несколько крупных браслетов — простая бижутерия, не имеющая ценности. У Эвергрин был раздраженный взгляд и напряженная линия губ. Эвергрин стучала своими окрашенными в зеленый ногтями по столу из красного дерева, не обращая внимания ни на стаканчик кофе, ни на гул посетителей.

Эвергрин была бомбой замедленного действия.

И Нацу знал, что являлся ее детонатором.

— Нацу, дорогой, — приторно сладким голосом проговорила Эв, — повтори, что ты мне сказал. Я не расслышала.

Парень беззаботно пожал плечами, тем не менее серьезно отвечая:

— Я не собираюсь давать интервью „NY’s mistakes“. Даже не проси.

Женщина улыбнулась. Натянуто, до нервного тика, в то время, как в глазах читалось желание убивать.

— Почему, дорогой? И мне нужна вразумительная причина того, почему ты отказываешься от интервью журналу, которому сам же двумя неделями ранее дал согласие? Эта причина должна быть настолько железобетонной, чтобы мое все больше растущее желание открутить тебе голову, не решило выйти за рамки фантазий.

Эв была натянутой струной.

Нацу был лезвием, готовым его разрезать.

Ему хотелось сказать, что он не сможет сидеть как ни в чем небывало напротив Люси и спокойно отвечать на ее вопросы. Ему хочется рассказать, как сердце предательски замирает каждый раз, когда, выходя из квартиры, он натыкается взглядом на дверь с табличкой „609“. Ему хочется рассказать о разговоре в лифте, о незаживших ранах и открывшихся истинах. Он не мог пойти на это интервью. Он не мог смотреть в глаза журналистки и вести себя как ни в чем небывало. И пусть это будет звучать непрофессионально, он не собирался подвергать себя еще большим испытаниям. Не сейчас. Не тогда, когда покой и умиротворение были ему жизненно важны. Не перед величественными дверьми Бродвея.

Ему хотелось сказать многое.