На свиданиях Нина со всеми подробностями передавала папе все, что знала о своих новых приятельницах — женах рабочих. Она их называла по именам и говорила, что они ее любят.

— Простые. Откровенные и без хитрости. Мне с ними хорошо.

Папа совсем потускнел и мало говорил. Нина же очень много говорила. Она все время себя чувствовала в чем-то виноватой перед отцом и разговорами как бы спешила загладить свою вину. Ласкала его, рассказывала ему комические случаи, всячески утешала, гладила его руки, целовала папины потемневшие губы.

Она боялась забеременеть. У Говорковой была знакомая сиделка, та посоветовала принять несколько порошков хины и держать ноги в горячей воде. Нина так и сделала. Это помогло. Она несказанно радовалась, даже подумала, что теперь все будет хорошо и освободят папу. И не только папу, но и всех — тем более, поговаривали, что красные близко. Нина сама слышала, как один рабочий из вагоноремонтных мастерских сказал:

— Пускай только подойдут поближе, за нами дело не станет.

Сейчас, когда ей приходилось бывать в центре города, ей казалось, что лица у буржуев встревожены и что буржуи уж не так спокойно и важно ходят по улицам.

«Хронята. Уроды», — думала она о них со злобой. Она им не завидовала, что они тепло одеты, хорошо едят и живут в светлых комнатах. Это тоже, конечно, несправедливо, но не главное. Главное — другое. Что именно другое, она не знала. Но подозревала — ложь, лицемерие, подлость и неотмщенные унижения.

Нина часто вспоминала Сергея Митрофановича и Сережу Гамбурга. Только теперь ей по-настоящему стало понятно то, что они тогда говорили о старом и новом мире. Она огорчалась, что так мало знает, ничем не может быть полезной рабочим. К ней обращались с вопросами, а она не могла ответить.

Весна пришла ветрами, темными тучами, сыпняком и гриппом. Всю ночь лил дождь. Утром Нина стояла на берегу, наблюдала, как плывут льдины. На льдинах отдыхали вороны. Кружась, уплыл каток со скамейками и почерневшими елками.

В тюрьме свирепствовал тиф. Запретили свидания. Нина ежедневно ходила туда, но ей никаких справок не давали. Она боялась, чтобы папа не умер.

Все чаще и чаще говорили, что красные близко. Кто-то даже уверял, что слышал на рассвете орудийную пальбу. На вокзале очередь за билетами. Уезжали буржуи. Нина, услыхав про это, специально пошла на вокзал, — действительно, буржуи уезжали. Она рано ложилась спать, чтобы скорей прошла ночь и наступило утро. Каждый день она ждала, что завтра произойдет самое важное.

И вот ночью, когда она еще не заснула, раздался сильный стук в окно и тревожный женский голос:

— Нинка, иди скорей! Их повели на баржу!

Нина на босу ногу надела ботинки и выбежала на улицу. Она бежала вместе с другими. Ночь темная, ветер разматывал платок. Впереди гул, ржание коней, окрики и чей-то плач.

Она обогнала верховых и закричала:

— Папа!

Из уходящего черного гула вырвался четкий папин голос:

— Ни-ина!

Расталкивая людей, совершенно обезумев, она мчалась на этот родной, дорогой ей голос.

— Папа!

— Нина! — услыхала она почти рядом.

Еще немножечко, и она догнала бы отца, но тут выросли перед ней лошади и солдаты с винтовками. Она кинулась вправо, она кинулась влево.

— Папа!

— Нина! — удаляющийся папин голос.

Она — вправо, она — влево, но солдаты не пропускали, верховые нагайками разгоняли толпу.

— Па-па-а!

Ответа не последовало…

Она не выходила из комнаты. Все время, свернувшись, лежала в уголочке на сундуке. У нее опухли глаза. Она плохо соображала, что происходит. Однажды, в туманное апрельское утро, Говоркова предложила Нине пойти с ней встречать Красную Армию.

В конце улицы, у колодца, собрались рабочие и высоко подняли весло с красным флагом. Бледные дети в одежде взрослых. Женщины, худо одетые, с измученными лицами. Все стояли молча.

Ехала красная кавалерия. Командир приподнялся на стременах и скомандовал:

— Смир-р-но! Равнение налево!

Суровые лица, в невиданных доселе шлемах с красными звездами глянули в сторону, где стояли рабочие, их жены и дети. Стояли безмолвно. У многих текли слезы. Вздрагивало весло с красным флагом.

— Смирно! Равнение налево!

Проходил второй полк. Нина шепотом читала надпись на знаменах: «Путь к старому — через наши трупы». «Пусть господствующие классы содрогаются».

А когда проходил третий полк, то командир, в черной бурке и кубанке с зеленым верхом, придержал коня и приказал:

— Взять детей!

Кавалеристы протянули руки. Рабочие со смехом подавали им детей в маминых кофтах… Ребята торжествовали…

Товарищи! Я тоже с Красной Армией входил в города. Нас тоже встречали рабочие, их жены и дети. Мне было тогда двадцать лет. В полевой сумке лежал «Коммунистический Манифест»…

У Нины сжимало горло. Текли слезы. Она их не вытирала. Пусть текут. Хотелось обнять каждого бойца, пожать руку командира и погладить лошадь. Шла пехота. Ветер трепал знамена. Пели песни.

«Кубань — это весь мир! Вся земля, где будет этот чудный сад».

Вечером на улице встретила Зимина. Он обнял Нину и поцеловал. У него еще больше выросла борода. Он выглядел серьезней. Нина рассказала ему, как умирал Сергей Митрофанович, как арестовали папу и как за два дня до прихода Красной Армии папу и других заключенных погрузили на баржу и утопили.

Зимин слушал и все время ругался:

— А, сволочи! А, сволочи!

Нина только сейчас, при встрече с Зиминым, почувствовала всю тяжесть пережитого и необычайную усталость. Она во всем доверилась Зимину. Он привел ее в политотдел Н-ской дивизии и познакомил с начальником подива Ильей Левашевым. Это был высокий человек, в очках, с лицом римлянина, он чем-то напомнил Сергея Гамбурга, хотя был гораздо шире Сережи и толще. Он долго и ласково беседовал с Ниной. Нину зачислили в резерв экспедиции при политотделе дивизии.

Когда она прочла приказ о том, что Н. Дорожкина зачисляется на все виды довольствия с такого-то числа и когда ей выдали шинель, шлем с красной звездой и кожаную безрукавку, Нина подумала, что вот и наступило то самое главное.

Ночью прицепили к эшелону паровоз и вагон-теплушка, где сидела Нина со своими новыми товарищами, дрогнул и покатился. Она покидала город, где прошли детство, гимназия, первая любовь. И нисколько об этом не пожалела…

Нина развозила газеты прямо в окопы. У них для этого имелся специальный фургон и своя лошадь. Она вступила в комсомол, грузила дрова на субботниках и посещала дивизионную партийную школу.

Левашева в политотделе все любили и звали «батькой». Нина вначале его боялась, а потом привыкла и звала «Илюшей».

Когда он хворал тифом, она ходила в госпиталь и носила ему простоквашу в таких глиняных горшочках.

Потом они жили коммуной: Левашев, его помощник Икорников и инструктор подива Дембо. Каждый день они назначали дежурного, который обязан был подметать комнату.

Левашеву реввоенсовет прислал в подарок кожаную куртку. Он подарил ее Нине. Иногда к ним приезжал Зимин и оставался ночевать. Он всегда привозил какую-нибудь еду.

— Ну как? — спрашивал он Нину. — Тебя тут не обижают?

— Ее обидишь! — отвечал самый неряшливый житель коммуны, инструктор Дембо. — По три раза заставляет подметать комнату.

— То-то, — говорил Зимин. — А кто Нину обидит, живо изуродую. — И он рисовал на всех карикатуры.

В свободные вечера в коммуну приходили и остальные работники подива. Ужинали, ели воблу, макали черный хлеб в подсолнечное масло и говорили о мировой революции.

Левашева назначили председателем армейского трибунала. В числе трех других сотрудников подива он взял с собой и Нину.

В трибунале она работала секретарем коллегии. И опять жили коммуной.

На объединенной ячейке коммунистов трибунала особого отдела Нина прочла доклад «О роли мелкой буржуазии в революции» — первый доклад в жизни. Она к нему усиленно и много готовилась. Это был взволнованный, немного наивный, но очень искренний доклад. Ей возражали, в том числе и Левашев, — она недооценивала роли мелкой буржуазии в революции.