В эту ночь дольше обыкновенного шли в коммуне споры. Давно уж был решен вопрос о роли мелкой буржуазии в революции. Говорили и спорили, перескакивая с одной темы на другую. Лучше и понятней всех говорил Левашев. Вообще-то его ораторские способности незначительны, но сегодня он был в ударе. В бязевой нижней рубахе, в зеленых обмотках, с лицом римлянина, поблескивая очками, он говорил о том, что буржуазия отняла у пролетариата не только материальные блага: одежду, вкусную еду, жилище, но и чувства.

— Они захватили нежность, любовь, искусство. Себе взяли Бетховена, а пролетариату дали «Во саду ли, в огороде». Себе — Рафаэля, себе — Шекспира, а пролетариату — лубочные картинки и «Шельменко-денщик». Они поступили примерно так — мне пианино, а тебе балалайку. Все это надо вернуть! Любовь… нежность…

— Да, да, — подтверждала горячо Нина. — Это верно. Это очень верно, Илюша.

Кто-то заметил:

— Но зато у пролетариата — ненависть и ярость.

— Буржуазия покушается и на ненависть и на ярость, — продолжал Левашев. — Они хотят отнять у пролетариата и это. Им помогают меньшевики. Они причесывают ненависть и тушат ярость. Вот кто! Меньшевики! Они страшней и подлей белогвардейцев…

Нина радовалась, что она коммунистка и что у нее такие хорошие и умные товарищи. Долго не могла заснуть. Вспоминала папу, Сергея Митрофановича и Сережу. Она подумала, что они все были бы довольны ею. И еще она подумала о том, что людей можно разбить на отряды. Отряд Левашевых. Сюда, пожалуй, входит и Сережа Гамбург. Отряд Сергеев Митрофановичей. Отряд людей вроде папы. Отряд Синеоковых. «И, наверно, есть такие, как и я. Безусловно есть», — решила Нина.

Левашев уехал в Москву на съезд председателей армейских трибуналов и не вернулся. Он остался там учиться. Новый председатель трибунала ни за что не хотел отпустить Нину в Москву.

— А кто будет работать? Я сам уехал бы.

Он был по-своему прав: в это время все стремились демобилизоваться и уехать в Москву или еще куда-нибудь учиться.

Свободного времени стало больше. В трибунале разбирались дела помельче. На скамье подсудимых сидели каптенармусы.

Нине понравился комендант трибунала Остасько. Высокий, он носил красное галифе и золотистую жеребячью куртку с вороной гривкой на спине. Он пользовался успехом у женщин, откровенно рассказывал Нине о своих многочисленных победах. Во всех городах и селах, где пришлось побывать Остасько, он покорял женские сердца: на южном фронте, на восточном и особенно на польском. К Нине, как он говорил, у него подход совсем другой. Он предложил ей зарегистрироваться. И первую же ночь Остасько почувствовал себя глубоко оскорбленным. Он ревел и упрекал Нину почему-то в неблагодарности и в том, что она «растоптала его любовь». Нину смешило и удивляло такое поведение. Она попросила Остасько немедленно уйти и оставить ее в покое.

О своем неудачном замужестве она написала юмористическое письмо Левашеву. Левашев часто писал ей письма и звал в Москву. И однажды Нина уехала в Москву.

Ее встретил Илюша. Она поселилась у него в комнате, в Замоскворечье.

Левашев написал книгу «Записки военкома». Книга пользовалась большим успехом. Это была одна из первых книг о Красной Армии.

Левашев объяснился Нине в любви.

Нина смутилась.

— Ты знаешь, я никак не могу себя представить твоей женой. Ты мне — как брат, — добавила она серьезно.

Левашев помрачнел. Потом долго говорил о том, что вторую книгу он напишет о любви, и очень хвалился:

— Это будет замечательная книга! Это будет такая книга!.. А ты знаешь, Нина, — сказал он вдруг тише, — сколько я пережил, когда получил твое письмо про Остасько? Ведь я в тебя был давным-давно влюблен, но не смел об этом говорить.

Нина переехала в университетское общежитие, на Волхонку. Она училась на факультете общественных наук. У Левашева она познакомилась с Владыкиным. Он тоже, побывав на фронтах, недавно демобилизовался из армии. Владыкин учился в Художественном институте на живописном отделении.

Ему очень понравилась Нина. Не было дня, чтобы он не бывал у нее на Волхонке или в университете. Нина относилась к Владыкину равнодушно, но когда он предложил ей переехать к нему (у него была отдельная комната), она согласилась. Ее подкупала непосредственная большая любовь Владыкина к ней. А главное, она считала Владыкина сильным человеком.

Нина настояла: он бросил рисовать диаграммы для учреждений, плакаты для кино и мелкие рисунки для еженедельных журналов и начал писать картину, о которой так много говорил в начале их знакомства. Он Нину слушался и много работал. Часто брали сомнения. Не верилось в собственные силы. Уныние и слабость овладевали им. Он охотно вернулся бы к диаграммам, посредственным плакатам и мелким рисункам. Спокойней и прибыльней. А голодать трудно. И еще огорчало, что Нина худо одета и ходит в стоптанных туфельках. Нина презирала слабость. Она требовала, чтоб Владыкин весь свой талант, все свое умение отдал настоящему, искусству. Это вдохновляло его, и он с большим рвением брался за свою будущую картину.

Прекрасно работается, когда рядом любимый друг помогает мыслить и верит в тебя.

Счастье!

Через год он закончил картину и стал известным художником. Но к этому времени Нина и Владыкин жили менее счастливо.

После посещения Владыкиных Миша был уверен, что Нина непременно на следующий день придет смотреть его картины. Он ждал ее два дня. Уходя в столовую, предупреждал швейцара, что сейчас вернется. Наспех пообедав, спешил обратно.

— Меня кто-нибудь спрашивал?

— Вас никто не спрашивал.

Хмурый, он ходил по комнате и злился.

«Почему она не идет? Ведь твердо договорились».

Прислушивался к шагам в коридоре: думал, вот-вот постучит в дверь и войдет Нина.

«Здравствуйте», — скажет она, как тогда, и кивнет каштановой головой. Миша ее встретит сурово. «Нет. Я ее встречу как долгожданного товарища. Мне она нравится. Я хочу с ней дружить. Она посмотрит мои работы…» — «В ваших картинах много мыслей». — «Да? Это самый приятный комплимент. Искусство без мыслей — убого. Вино без алкоголя». — «Очень талантливо. Ни на кого не похоже». — «Я к этому стремлюсь. Все то, что перед вами, — это пройденный этап, Нина. Это только въезд в страну моего творчества…» Надо проще выражаться. Опять эта «сентябрьская медь»…

— Но почему она не идет, черт возьми! — воскликнул Миша. — Не могу же я ждать ее вечно!

Нина не приходила и не звонила.

Вечером вдруг стало определенно, что он ожидает зря.

«Ты идеалист, Миша: еще веришь, что в этом мире кто-то кем-то интересуется. Всегдашняя твоя близорукость. Сверни холсты, спрячь рисунки и успокойся. Никто к тебе не придет, и никому ты не нужен, пока живешь в неизвестности. Идеалист — ищешь дружбы! Больше твердости и равнодушия… Мадам Владыкина не соизволила прийти. Я не нуждаюсь в вашем мнении, товарищи Владыкины».

Миша нервно докурил папиросу и стал убирать картины, решив с завтрашнего дня «завоевать Москву», как он выразился иронически.

В это время тихо приоткрылась дверь и скрипучий голос спросил:

— Можно войти?

Не дожидаясь ответа, в комнату вошел человек слишком высокого роста и тонкий, как единица. Удлиненный череп его казался отраженным в самоваре. Человек стоял посредине комнаты, черными глазами удивленно смотрел на Мишу и на картины.

— А где Праскухин? — проскрипел он, выдавливая слова.

— Уехал в Ковно, — ответил неприветливо Миша. — Вам что угодно?

— Мне? Папиросы. Я без курева не могу работать, — произнес он печально.

Миша предложил папиросы.

— Можно взять штук пяток?

— Берите.

— Завтра верну. Мы с вами живем в одном коридоре. Значит, Праскухин уехал, — сказал он и сел в кресло, вытянув далеко вперед ноги. — Выкурю и пойду. Я не мешаю?

— Нет.

Миша продолжал убирать свои работы, развешанные им специально для Нины.

— А как вы попали к Праскухину?

— Я его племянник, — с ухмылкой ответил Миша, не оборачиваясь. — Он на время своего отъезда уступил мне комнату.