А он закричал и заметался по комнатам. Дятлов за ним. Опрокинул стол.

— Стойте! Иначе я выстрелю! Откройте денежный шкаф!

Купец выбежал на балкон.

— Караул! Убивают! Караул!

— Замолчите, или я застрелю вас!

Дятлов ткнул ему в нос револьвер.

Купец упал, еще громче кричит и зовет на помощь. С' улицы бежит народ. Слышен по лестнице топот.

Гриша — обратно к дверям. Товарищей нет. Он бурей по лестнице, размахивая револьвером. Люди шарахаются в сторону. Он бежит по мостовой. Свист, топот и крики позади: «Держите его!» Только б добежать до реки! Вскочить на плоты и вплавь. Только б добежать до реки! Его нагоняют. Выстрел. Мимо. Дятлов обернулся и из браунинга — раз, и два и дальше бежит. Испугались. Отстали. Вон уж река. Еще немного. Ветер в ушах. Опять нагоняют. Близко. Топот и крики, свист и выстрелы. Не оборачиваться! Скорее к реке. И вплавь! Вон уж чернеет вода и горят огоньки. Они нагоняют. Они нагоняют. Не оборачивайся!.. Ударило камнем по затылку, револьвер выпал из рук, и Гриша стукнулся лицом о плот.

Утром, когда проснулась и увидела Дарью, Нина спросила:

— Ничего не случилось?

— А чего там еще случилось, — ответила недовольно Дарья, вытирая щеткой, обернутой в мокрую тряпку, пол. — С шести часов за хлебом стояла — вот тебе и случилось. Вставай, доченька, — добавила она более ласково.

Нина шла в гимназию и прислушивалась, о чем говорят на улице, но говорили совсем о другом. Ученицы тоже говорили совсем о другом… Они говорили о том, что в этом году отменят экзамены и что до роспуска на летние каникулы осталось всего лишь две недели.

И только после обеда, когда принесли вечернюю газету, Нина прочла заметку, сообщавшую, что вчера, в двенадцатом часу ночи трое неизвестных ворвались в квартиру к купцу Гамбургу (Нижне-Карамельная, д. № 3) и скомандовали: «Руки вверх!», но нерастерявшийся Гамбург выбежал на балкон и поднял крик. Грабители бежали. Двое скрылись, а третий, отстреливаясь, бежал к реке, но был убит. В убитом опознан местный гимназист Григорий Дятлов, именовавший себя анархистом.

Нина прочла заметку до конца, где говорилось, что за последнее время усилились грабежи и необходимо, по примеру других городов, домовым комитетам организовать свою охрану и установить дежурства…

Нина отстранила газету, закрыла глаза и хотела представить себе Дятлова, но его образ расплывался. Только почувствовала прикосновение Гришиных губ к щеке. Мелькнула мысль, что ее могут арестовать: возможно, кто-нибудь вчера ее видел вместе с Дятловым. Она устыдилась этой мысли и решила пойти посмотреть Гришу.

Его труп лежал в подвале участка, к нему никого не подпускали. Мальчишки и женщины ложились животом на тротуар и заглядывали в подвальное окно. Нина сделала то же самое и увидела: на цементном полу, накрытый рогожей, лежал Гриша Дятлов. Из-под рогожи торчали его штиблеты с ввинченными пластинками для коньков.

Она хотела заставить себя прочесть книгу Бакунина «Государственность и анархия», но из этого ничего не вышло…

В первой половине июня Нина поехала в деревню, куда ее пригласила на все лето Варя Хорькова — подруга по гимназии.

Кучер из военнопленных австрийцев — Юзеф — сидел на козлах, курил глиняную трубочку и то и дело кнутовищем поправлял съезжавшую на бок шлею. Ему все хотелось, чтоб большая медная пуговица шлеи пришлась как раз на то место крупа лошади, где имелась как бы специальная выемка для этой цели. Гнедая кобыла вертела черным хвостом, шла шагом. Австриец ее не торопил, беспрестанно шевелил нитяными, зелеными вожжами, чмокал губами, называл кобылу Матильдой.

Проехали мимо белой тюрьмы, обнесенной высоким заостренным частоколом. Сквозь железные решетки тюремных окон, как всегда, виднелись лица… Нина вспомнила, как Дятлов говорил, что тюрьмы — это позор и их надо немедленно взорвать… Вправо остались кирпичные заводы. Появились березы.

Матильда свернула с шоссе, бричка покатилась по мягкой боковой дороге.

— Ге-эть, Матильда!

Кобыла бежала рысью, а рядом по краям шоссе бежали столетние березы. В небе пели жаворонки. Нина глубоко вздохнула свежий воздух, хотела рассказать Варе, как ее любил Гриша Дятлов, но вместо этого сказала:

— Как хорошо в поле!

— Это что! — заметила Варя, пряча лицо в ситцевый платок (она боялась загара). — Вот приедешь к нам, тогда увидишь настоящее поле.

Нина бывала за городом, но в дальней деревне, куда она сейчас ехала, ни разу не была. Варя, как истая деревенская жительница, считала, что поле и лес вблизи города — это совсем не то, что у них. Варя была рада, что к ней едет в гости Нина. Еще зимой она об этом говорила с отцом, и тот, почесав макушку (он всегда, когда у него о чем-нибудь спрашивали, прежде чем ответить, приподнимал картуз и одним пальцем почесывал макушку), вздохнув, дал свое согласие, но предупредил, что мяса к столу не будет. Отец Вари был чрезвычайно скуп, даже жене не доверял отвозить на базар молочные продукты. Он не так боялся того, что жена продешевит, как того, чтоб она не прикарманила деньги. Ему было лестно, что у его дочери подруга — дочь учителя, а также он подумывал о том, нельзя ли будет на будущую зиму устроить Варю на квартиру к этому учителю, а то старая Варина хозяйка, когда к ней ни приедешь, чего-нибудь да выклянчит…

Матильда бежала и отфыркивалась. Австриец поправлял шлею. Когда мягкая дорожка оборвалась и надо было въехать на шоссе, кучер соскочил с козел, освободил чересседельник и вынул изо рта лошади взмыленные трензеля. Матильда, опустив голову, сама пошла к пруду, волоча по траве бричку с двумя гимназистками.

После мягкой дороги колеса опять зашумели по шоссе. Нина достала конфеты и предложила Варе и австрийцу. Юзеф не стал сразу есть, а спрятал конфету глубоко за пазуху. Там, где был мелкий камень, они ехали быстро, а там, где крупный, как в городе, ехали медленно. Нина пела песни под шум колес, ни о чем не думала. Варя думала о том, что они с Ниной будут спать в горнице, когда станет очень жарко, переберутся в чулан.

Часа через два Юзеф свернул в холодок, остановил Матильду. Нина и Варя слезли, сели под березой, раскрыли чемоданчики, разостлали на траве газету и достали котлеты, белый хлеб, яйца и масло. Военнопленный отошел в сторону, уселся на пенек, тоже стал закусывать, вынув из мешочка ржаной хлеб и луковицу. Гимназистки мазали маслом хлеб, разрезали на две половинки яйца и вместе с котлетами молча ели. Они предлагали Юзефу закусить с ними, но тот отказывался. Тогда Нина сама отнесла ему большой бутерброд. Военнопленный сказал: «Спасибо, пани». Австриец набил трубку, но прежде чем закурить, подошел к Матильде, пощупал ее бока и, убедившись, что кобыла остыла, разостлал на земле мешок, насыпал овес. Лошадь ела, гулко шлепая губами.

Нина увидела, как Юзеф прислонился к березе, ковырнул ножичком ствол, подставил рот. Удивилась, подошла поближе.

Юзеф, передохнув, вытер усы, сказал:

— Хараша березовка.

Нина немедленно тоже приложилась к березе. Сладкий клейкий сок березы напоминал ей вкус холодной воды с жженым сахаром. Нина вытерла рукавом губы и, глядя на Варю, улыбнулась, сказала:

— Хараша березовка.

Варя то же самое сделала и тоже сказала:

— Хараша березовка.

Они обе смеялись и в обнимку пошли вперед по белому шоссе. Вскоре их нагнал Юзеф, они уселись на свои места, поехали дальше. Шоссе с березами ушло влево, а они опять поехали проселочной дорогой.

— Теперь так будет до самой нашей деревни, — сказала Варя.