Шли эсеры, несли темно-красное бархатное знамя, вышитое золотыми буквами: «В борьбе обретешь ты право свое». Это было очень пышное театральное шествие. Некоторые эсеры в красных костюмах. Они пели «Марсельезу». С эсерами шел и Сережа Гамбург. Пожалуй, и Нина пошла бы с эсерами, но не решилась, до того здесь было торжественно-великолепно.

Шли кадеты. Они шли нехотя, с брезгливой иронией на лице; только шедшие впереди пели вполголоса «Марсельезу», а те, которые сзади, ничего не пели. Заметив на тротуаре знакомых, кадеты стыдливо выходили из колонны.

Шли сионисты, несли голубое знамя. Они старательно шли, старательно пели.

Меньшевики шли вместе с Бундом. Они шли шумно, знамена их сгибались, песня то возникала и летела вверх с надрывом, то неожиданно потухала. Они пели «Марсельезу»…

Шли анархисты, несли черное знамя и пели «Черное знамя». Анархисты замечательно пели. Это была очень волнующая песня, и если бы среди них не шагал Гриша Дятлов с гордо поднятой головой, Нина обязательно бы к ним присоединилась.

Позади всех шли большевики, их было меньше всех, но они шли не как все, а крепко взявшись за руки. Знамен у них было много, да это скорей были не знамена, а флаги из кумача. Надписи простые: «Долой войну!», «За мир, за хлеб!» Они шли в ногу, крепко взявшись за руки, и пели «Варшавянку»:

Они шли в ритм с песней и будто кого-то догоняли.

Среди большевиков было много солдат в порыжевших и грязно-серых шинелях…

Нина сошла с тротуара, присоединилась к большевистской колонне.

Шедший с края солдат взял Нину за руку, шепнул ей:

— А у тебя ничего голосок. Ну-ка, давай вместях…

На следующий день в гимназии Нину дразнили «большевичкой»: некоторые гимназистки видели, как она шла в демонстрации с большевиками.

— Никакая я не большевичка, — возражала Нина, — я только против войны…

Сейчас гимназистки не называли себя ни эсерками, ни кадетками. Это было не модно. Сейчас смеясь говорили: «Я каведэ, то есть куда ветер дует». И слово «свобода» многие выговаривали иронически «свабода» или «швабода», передразнивая евреев. Когда кто-нибудь произносил «товарищ», то всегда находилась одна, а то и несколько, которые немедленно парировали:

— Гусь свинье не товарищ.

Нина часто встречалась с Гришей Дятловым. Он был ей симпатичен, так же как перламутровая пуговка на его черной сатиновой рубашке. Он никогда не ругал революции. Он ругал людей и весь мир.

— Этот мир начинен жадностью, ложью и лицемерием. Надо взорвать его, Нина, и все построить на новых началах.

Гриша говорил тихо, слегка заикаясь, от этого его речь была еще искренней…

Раз вечером он предложил Нине поехать на лодке. Они возвращались, когда река и небо были одного цвета, в воде отражалось развороченное золотое сено заката.

Было очень тихо. Гриша поднял весла и не шевелился. С весел стекали капли. Нина сидела напротив, у руля.

— Закройте глаза, Нина, и я тоже закрою.

— Зачем?

— Пройдет много лет, и у нас будут разные жизни. Мы будем в разных городах и вспомним этот вечер.

— Ладно.

Они говорили шепотом.

Нина добросовестно, крепко стиснула веки. Под лодкой булькнула вода. Что-то ударилось прямо к ногам Нины. Она испугалась и увидела на дне лодки скользкую узкомордую щуку.

— Смотрите, щука! — закричала она весело.

Гриша открыл глаза. Щука блеснула велосипедной спицей и шлепнулась обратно в реку.

— Как хорошо! — сказала Нина. Она пальцами шевелила воду.

— Очень.

— Вы любите природу, Гриша?

— Да. А вы?

— Тоже.

— А кого вы больше любите — Пушкина или Лермонтова?

— Лермонтова.

— И я тоже Лермонтова… «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?..»

У самого дома Дятлов, не выпуская руки Нины, запинаясь, взволнованно сказал:

— Мне вам нужно сообщить кое-что очень важное. — Не дожидаясь ее согласия и не выпуская руки, он продолжал: — Это важно скорей для меня, чем для вас… Видите ли, я вас очень давно люблю. Возможно, я вам об этом и не сказал бы, но сегодня ночью, понимаете, мне предстоит одно дело. Мы пойдем на грабеж. Нам нужны деньги, чтобы издавать газету, и черт его знает, понимаете, еще могут убить, а мне хотелось, чтоб вы знали… Я никого в жизни так не любил, как вас, Нина. Это правда. Мне кажется, что я вас очень понимаю… Потом я не знаю почему… Объяснить это трудно… во мне это уж давно… Помните, одно время я вас каждое утро встречал, когда вы шли в гимназию. Это я специально бегал: ведь я сам-то живу далеко, у железнодорожного моста… Я часто мечтаю о вас. Разговариваю с вами. Вы мне снитесь. В этом признаваться тяжело, и я бы не решился, но, черт его знает, еще могут убить, а мне бы хотелось, чтоб вы знали…

Гриша дрожал. Это чувствовалось по его руке и по голосу. Нине показалось, что все это нереально, что это во сне, и она очень тихо попросила:

— Поцелуйте меня.

Он прикоснулся запекшимися губами к ее мягкой щеке.

— Это счастье, Нина, это счастье, и я не жалею, что вам об этом сказал. Я сегодня самый счастливый, — и он поцеловал ее руку. — Если я буду жив, вам всегда будет хорошо… Мы будем издавать замечательную газету: «Черное знамя». Я там буду писать статьи… Вот вы увидите… Это будет замечательная газета… Вам понравятся мои статьи… Я знаю… Вам будет очень хорошо… Я вас всегда буду любить…

Он много и возбужденно говорил, показал Нине револьвер, который лежал у него в кармане. Нина слушала и ничего не понимала. Ей казалось, что все это нереально, что все это снится, и она, чтоб убедиться, что это на самом деле, потрогала лицо Гриши, погладила его большой лоб и поцеловала глаза.

— Вы мне тоже симпатичны. Вы мне симпатичны, как перламутровая пуговка на вашей рубашке.

— Да… Это очень приятно… Я так рад, Нина…

— А вам не страшно?

— Нет. Нисколько. Ведь я убежден. Ведь это мои убеждения. Когда человек убежден, ему никогда не страшно… Я к вам завтра приду с утра и все расскажу, как было.

— Обязательно приходите.

Он еще долго и много говорил.

— Простите, Нина, что я сегодня чересчур болтлив, но это от счастья… Меня даже лихорадит… Видите — я дрожу… Я вас так люблю, Нина… Честное слово… Я просто счастлив… Самый счастливый человек на свете… Мне очень хорошо… У меня сегодня, Нина, необыкновенный день… Мне с вами так хорошо!.. Черт знает как хорошо…

Нина постучала в окно. Ей открыла дверь Дарья. Нина не ужинала — не хотелось есть. Она вошла к себе в комнату, распахнула окно и прислушалась к удаляющимся шагам Дятлова. Он уходил, высвистывая марш анархистов «Черное знамя». «Может быть, крикнуть и вернуть его?..» Он свернул за угол. Все тише и тише свист. Ночь. Небо в звездном блеске. Пахнет черемухой. Весенний воздух. Тепло. В кабинете у папы огонь. «Может быть, пойти к нему и рассказать? Нет. Не надо. Это тайна…» Нина легла в кровать, чувствуя себя сообщницей Дятлова. Долго не могла заснуть. Скорей бы наступил день и увидеть Гришу…

Три анархиста в черных полумасках поднялись на третий этаж. Позвонили. Из-за двери женский голос:

— Кто там?

— Сережа дома? — спросил Дятлов.

— Он еще не приходил, — ответил тот же голос.

— Разрешите я оставлю ему книгу.

Ключ повернулся, открылась дверь и раздался страшный крик. Из спальни выбежал в подштанниках купец Гамбург.

— Руки вверх! — крикнул Дятлов, направив на него дуло револьвера.