Распахнулось поле белыми и золотыми цветами. Воздух здесь был еще чище, жаворонки пели звонче. Ехали полем, ехали лесом, ехали небом… Когда ехали лесом, Нина рукой доставала ветки ольховника и срывала листья…

Варя и Нина перебирали своих подруг. Мало кто им нравился. Почти у каждой своей подруги они находили какие-нибудь недостатки. Та умна и лицом ничего, но ноги… Какие толстые ноги! А у той все в порядке — и умна, и красива, и хорошо одевается, но эта привычка дергать носом! И Нина изображала, как та дергает носом. Другая всем хороша, но страшная подлиза. В общем, со стороны послушать, выходило, что без недостатков только Нина и Варя и, должно быть, лучше их нет на свете. После учениц наступила очередь учителям, а потом знакомым гимназистам. Здесь Нина сказала, что она может Варе рассказать что-то очень интересное, но только под страшным секретом. Если Варя даст честное слово, что не будет болтать, то Нина ей кое-что расскажет. Варя побожилась, что «никому ни слова».

— Нет, — сказала Нина, — все-таки я этого тебе не расскажу. Это не только мой секрет, но еще и другого человека.

Варя обиделась, заметила, что это нехорошо, когда начинают рассказывать и не договаривают до конца.

— Тогда не надо было начинать. Никто тебя не просил. А раз уж начала…

— Ну хорошо, я тебе скажу. Только поклянись еще раз, что «никому и никогда»!

Варя не то что поклялась, но даже перекрестилась, синенькие глазки засверкали от любопытства.

— Ты знаешь что, — начала взволнованно Нина и неожиданно для себя рассказала, что в нее влюблен Сережа Гамбург и что он даже плакал, когда говорил ей, как ее любит.

Нина сама удивилась, зачем она это придумала… Как ей не стыдно врать! Она осталась собой недовольна, замолкла…

В каждой деревне выбегали собаки, с лаем бросались Матильде под ноги. Юзеф дразнил собак, стегал их кнутом. Матильда бежала быстрей.

— Скоро приедем, — сказала Варя. — От этого места пять верст. Вот сюда мы за земляникой ходим…

Они подъехали к дому, крытому черепицей, с зелено-синими ставнями. Огромный тополь стоял у крыльца, и листья его лежали на крыше. В палисаднике цвела белая сирень, и бутоны пионов готовы были распуститься.

Дома их никто не встретил. Они вошли в просторную горницу, где пол был вымыт и из мебели стояла только одна кровать, накрытая лоскутным одеялом. Угол золотился иконами и лампадками. На подоконниках — цветы. Рядом с кроватью столик, на столике аристон. Нина немедленно завела аристон, и в воздухе задрожал старинный вальс.

В горницу поспешно босиком вошла мать Вари.

— Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мои милые! — быстро заговорила она. — Вы и будете та самая Нина? Очень хорошо, что приехали. Очень мы вам рады. Погостите у нас. Посмотрите нашу деревенскую жизнь. Только с непривычки скучать будете.

— Я не буду скучать, — заверила Нина.

— Ну глядите… Только мало хорошего в нашей жизни. Тяжелая наша жизнь. Вон только солнце поднялось, а уж я на ногах…

Мать Вари достала из кармана самотканой юбки берестовую табакерку, почерневшими пальцами заложила в правую и левую ноздри нюхательного табака и вытерла краем головного платка мягкий фиолетовый нос.

— Что ж я, дура, стою! Вас же накормить надо, — спохватилась она и так же поспешно исчезла.

Нина и Варя умылись и переодели платья…

На сковороде — блинообразная яичница. В глиняном кувшине — молоко. В темно-красной деревянной миске, в нежных сотах, светится мед…

Нине чудесно жилось в деревне. Она вставала рано, купалась в озере, ходила босиком, собирала ягоды, переворачивала граблями сено, научилась жать и вместе с бабами, возвращаясь с поля, пела песни.

У Хорьковых, кроме работника, военнопленного австрийца, и кроме пастуха, были еще две постоянные работницы. Одна из них — Евфросинья — особенно нравилась Нине. Евфросинья работала по-мужски. Она запрягала лошадь, сама затягивала супонь, упираясь широкой ступней в хомут; косила траву, пахала, пилила бревна, а когда была толока, то не меньше мужиков подымала на вилы тяжелого, жирного черно-золотистого навоза. Нина отвозила навоз в поле. Обратно возвращалась рысью, стоя в телеге. Под ногами дребезжали доски… Нина крепче натягивала вожжи — ей в это время хотелось походить на Евфросинью — и окриком подгоняла лошадь, чтобы та бежала еще быстрей… Вечером брызгались водой. Вода пахла навозом… И воздух, и закат тоже казались унавоженными.

Ночью Нина и Варя спали на сеновале вместе с работницами и, прежде чем заснуть, долго разговаривали и рассказывали друг другу разные истории — смешные и страшные…

Нина удивилась, когда узнала, что Евфросинье всего девятнадцать лет. Она выглядела гораздо старше… Как же это так? У Нины есть девятнадцатилетние знакомые, и они совсем молодые. Ей самой через четыре года будет девятнадцать лет… Неужто и она так состарится?

— Наш век короче, — отвечала на это Евфросинья. — Мы и маленькими меньше вашего бываем. У нас другая работа, другая еда. Оттого и стареем шибче. Нам с вами не сразиться.

— С кем это — «с вами»?

— Ну, с вами… с барышнями… с городскими, — сказала беззлобно Евфросинья. — Сколько тебе лет?

— Скоро пятнадцать.

— Вот видишь, и ты еще совсем детеныш. А я в твои годы столько настрадалась — тебе во всей жизни этого не испытать… Ребенок был, помер. Второго сама скинула.

Когда Нина спросила: «Как это — скинула?», Евфросинья ответила:

— Не захотела рожать, вот и скинула.

Евфросинью в доме Хорьковых уважали за работу, за силу. Да ее прямота, строгое лицо, карий глаз и твердая поступь не позволяли с ней иначе обращаться. И сам хозяин Хорьков, который вообще-то покрикивал на работников, с Евфросиньей держал себя подобострастно.

В воскресенье Нина и Варя до восхода солнца отправились в лес, чтобы найти там корень «купена-лупена». Если этим корнем на ночь натереть лицо, то кожа станет чистой, мягкой и белой. Только надо брать «купену-лупену» в тот момент, когда восходит солнце, — иначе не поможет. Корень необходим был главным образом Варе, а то у нее действительно какое-то капустное лицо и лоб усеян мелкими прыщиками, точно пшеном.

Нина впервые видела восход солнца. Она на всю жизнь запомнила, как в тот час пели птицы в лесу. Ах, как пели птицы! Они теперь уж так не поют… Нет, почему же, они и теперь так поют. Только мы сами хуже слышим. И возраст не тот, и совсем другие заботы… А птицы — они и теперь так поют… Солнце всходило медленно, багрово. Нина не шевелилась. Она слышала все: и дрожание листьев на деревьях, и мычание коровы, и далекий шум колес по дороге, и шелест травы, и прибой в озере, и собственную дрожь в коленях, и шепот Вари: «Купена-лупена, попадись мне в руки! Купена-лупена, попадись мне в руки!..» Солнце всходило медленно, багрово, пели птицы. Варя, раздвигая руками мокрую траву, искала корень: «Купена-лупена, попадись мне в руки!»

Они нашли «купену-лупену», искупались в озере и возвращались домой с белыми лилиями и охапками незабудок, ромашек, метелочек и лиловых колокольчиков. Подходя к дому, они еще издали услышали крики и шум. Пьяная мать Вари размахивала кулаками перед лицом Евфросиньи, а та, в разорванной блузке, прислонившись к изгороди палисадника, легко отстраняла осатаневшую женщину. Вокруг стояли бабы и мужики, посмеивались. Варя убежала… Пьяная упрекала Евфросинью в сожительстве с ее мужем. Она материлась, рассказывала с подробностями, как их застала в пуне.

— Стерва, стерва! — выкрикивала она. Зеленые сопли текли у нее из носу, седые волосы выбились из-под платка.

Самого Хорькова тут не было. Она бесновалась до тех пор, пока не свалилась у палисадника и заснула.

Евфросинья собиралась уходить, молча укладывала свой сундучок. Нина спросила у нее, куда она пойдет.

— В экономию… Руки везде нужны. А тут не останусь. Я и так уходить думала… Кормят они плохо, а работы до черта…

Появившийся неожиданно Хорьков уговаривал Евфросинью остаться:

— Оставайся… Мало что пьяной вздумалось… Жалованья надбавлю…