— Эта женщина лжет! Я полагаю, что только наедине с ней смогу узнать правду.

Он с трудом оторвал от кресла свое массивное тело, облаченное в темно-пурпурный бархат.

— У меня есть одна улика! — заявил он хрипло. — Идите за мной, и вы увидите ее своими глазами.

Он провел ее темным коридором, выходившим из мрачного зала, и остановился у дверей маленькой уютной комнаты, сплошь увешанной коврами. Отпустив сидевшего там слугу, он тут же предложил женщине войти в комнату и еще некоторое время разглядывал ее из-под насупленных бровей. Вслед за ними шла служанка, но Ринсольт не впустил ее в комнату. Супруге Данвельта пришлось войти одной.

Ринсольт не спеша вынул из дубового ларца письмо, под которым стояло имя «Филипп Данвельт». Просительница взглянула на коменданта испуганно, она вся трепетала. Он сложил письмо так, чтобы было видно только имя ее супруга, и помахал им перед ее глазами.

— Что это за имя? — отрывисто спросил он.

Она быстро заговорила:

— Это имя моего мужа, но не его рука. Наверное, это какой-то другой Филипп Данвельт. Наверняка в Зеландии есть и другие люди, носящие это имя.

Ринсольт мягко рассмеялся, по-прежнему глядя на нее с непонятным напряженным вниманием, и под его пристальным взглядом она вся испуганно сжалась. Увидев в его глазах нечто зловещее, женщина начала задыхаться, хотя в комнате было прохладно.

— Стоит мне поверить вам, как вашего мужа тут же выпустят из тюрьмы, и ему нечего будет бояться. А он, уверяю вас, в смертельной опасности!

— Ах! Вы должны поверить мне! Кроме меня, есть и другие свидетели его невиновности.

— Другие меня не интересуют, — прервал он ее с грубым высокомерием. Потом, многозначительно сменив интонацию, произнес: — Но я могу удовлетвориться вашим заверением, что это почерк не вашего мужа, несмотря на то, что я вам не верю.

Она все еще не понимала, чего он от нее хочет, и лишь глядела на него округлившимися карими глазами.

— Что ж, — сказал он чуть погодя, с добродушно-грубоватым смешком, — я готов отдать жизнь Филиппа Данвельта в ваши прекрасные руки. Распоряжайтесь ею, как пожелаете. Но, надеюсь, дорогая, вы не захотите оказаться злодейкой и погубить его?

С этими словами он склонился к ней. Его руки мягко, по-змеиному, обвились вокруг ее тела. Но прежде чем они сомкнулись, она вырвалась и с омерзением на лице отпрянула прочь. С ее побледневших губ уже готов был сорваться крик.

— Одно слово, — быстро предостерег ее он, — и ваш муж умрет.

— Отпустите меня! Отпустите! — выкрикнула она.

— Тогда уж добавьте: и отправьте моего мужа на виселицу.

Но она повторяла все те же два слова:

— Отпустите меня! Отпустите меня! — В этот миг она не могла думать больше ни о чем.

Выражение отвращения на ее лице оскорбило самолюбивого коменданта: он был тщеславен. В ярости он прогнал женщину, посылая ей вдогонку оскорбления.

На другой день к ней явился курьер коменданта и передал короткую записку, извещавшую о том, что утром ее мужа повесят. В горестном оцепенении просидела супруга Данвельта в одиночестве несколько часов — неподвижная, с окаменевшим лицом и сухими глазами. Ближе к вечеру она все в том же полубессознательном состоянии вызвала двух слуг, чтобы они проводили ее в тюрьму Миддельбурга. Она представилась начальнику тюрьмы и сказала, что пришла проститься с мужем, приговоренным к смерти. В этом ей нельзя было отказать, да и приказа такого у тюремщика не было.

Ее провели в сырую камеру, где дожидался казни Филипп Данвельт, и в желтом свете фонаря, прикрепленного к низкому своду потолка, женщина увидела страшную перемену в его лице, вызванную известием о смертном приговоре. Перед ней был уже не тот самоуверенный молодой бюргер, который легкомысленно дерзил коменданту Зеландии, уверенный в своей невиновности и исполненный сознания собственной значительности. Она увидела человека с искаженным посеревшим лицом, всклокоченными волосами, в порванной одежде. От гнева и отчаяния он содрогался всем телом.

— Сапфира! — воскликнул он, завидев жену, и со стоном припал к ее груди.

Она ласково обняла его и усадила обратно на деревянный стул, с которого он вскочил при ее появлении.

Он схватился руками за голову. Умереть невиновным, стать жертвой несправедливости, судебной ошибки! Умереть таким молодым!

Слушав его бессвязную речь, она вздрагивала от страха и жалости к самой себе. Ей хотелось бы, чтобы он встретил смерть спокойнее. Подумав об этом, она высказала свою мысль вслух:

— Я могла спасти тебя, Филипп.

Приговоренный поднял искаженное мертвенно-бледное лицо.

— Что ты сказала? — хрипло переспросил он. — Говоришь, могла спасти меня? Так что же… Почему?..

— Но какой ценой, мой милый! — всхлипнула она.

— Цена? Ты говоришь о цене? Но ведь речь идет о моей жизни или смерти! Этот Ринсольт требует наше состояние? Отдай ему все, и я буду жить…

— Разве я колебалась бы, если б речь шла о деньгах? — прервала его жена.

Пока она пересказывала свой разговор с комендантом, Филипп дрожал от гнева.

— Собака! Грязный германский пес! — пробормотал он сквозь зубы, когда она закончила.

— Теперь ты понимаешь, дорогой, — продолжала она прерывающимся голосом, — цена оказалась слишком высокой. Ты возненавидел бы меня.

Однако Филипп повел себя совсем не так, как она ожидала. Отчаянная жажда жизни, известная только смертникам, диктовала ему свое.

— Кто это знает? — ответил он. — Во всяком случае, я не знаю. В наших обстоятельствах желания и доводы рассудка ничего не значат, и, может быть, жертва была бы оправданной…

И замолчал, все же устыдившись своих слов, вспомнив, что существует граница, которую честь мужчины не позволяет переступать.

Его слова все еще звучали в ее ушах, когда она возвращалась домой. Той же ночью она отправилась к коменданту Зеландии.

Когда она пришла, Ринсольт ужинал. Не выходя из-за стола, он приказал впустить Сапфиру Данвельт.

— Да, мадам?

— Могу я поговорить с вами наедине?

Ее голос был ровным и спокойным, как и ее взгляд.

Он отослал всех своих людей, отпил большой глоток из кубка, стоявшего у локтя, вытер рот тыльной стороной ладони и уселся в свое высокое кресло, приготовившись слушать.

— Вчера, — сказала она, — вы обратились ко мне с предложением. Во всяком случае, мне так показалось.

На его лице отразилось удивление, но его сменила радость.

— Значит, так, мадам. Здесь я распоряжаюсь жизнью и смертью. Но в случае с вашим мужем я передаю власть вам. Одно слово — и я подпишу приказ, по которому он выйдет из тюрьмы еще до рассвета.

— Я пришла, чтобы сказать это слово, — ответила она.

Какое-то мгновение Ринсольт глядел на нее; его улыбка становилась все шире, на щеках вспыхнул румянец. Он вскочил, опрокинув кресло.

Со словами «Черт побери!» он обнял ее и прижал к себе ее трепещущее тело…

На другое утро, сразу после восхода солнца, Сапфира уже стучалась в ворота миддельбургской тюрьмы, судорожно сжимая в руке бумагу, подписанную комендантом.

— Приказ коменданта Зеландии об освобождении Филиппа Данвельта! — срывающимся от волнения голосом воскликнула она.

Тюремщик взглянул на бумагу, потом на лицо ее подательницы. Его губы сжались.

— Идемте, — сказал он и повел ее по мрачному коридору в камеру, где накануне она встречалась с мужем.

Тюремщик распахнул дверь, и Сапфира быстро вошла внутрь.

— Филипп! — вскрикнула она и запнулась на следующем слове…

Он лежал неподвижно на убогом тюфяке. Его сложенные руки покоились на груди, лицо было воскового оттенка, из-под полуприкрытых век глядели остекленевшие глаза.

Она подбежала к нему и, упав на колени, прикоснулась к телу.

— Мертв! — вскричала она и, стоя на коленях, обернулась к тюремщику, мявшемуся в дверях. — Мертв!

— Его повесили вечером, мадам, — тихо проговорил тот.

Она застонала и, лишившись чувств, упала на тело супруга.

Вечером она вновь пришла в Гравенхоф, чтобы встретиться с Ринсольтом. Ее впустили. Это была уже совсем другая женщина — с измученным, перекошенным страданием лицом, в котором не осталось и следа былой красоты. Подойдя к коменданту, она какое-то время смотрела на него молча, с неописуемой ненавистью во взгляде, потом заговорила, и в словах ее вылилась вся ненависть к нему.