Вот и сейчас непонятные шарики разбросаны по гладкой земле в одном направлении, а откуда и кто их вытащил наружу — неизвестно. На поверхности солончака не видно нигде никакой норки. Придется искать. Скоро я нахожу другую кучку таких же шариков. Возле них видна норка, покрытая земляной крышечкой, а в ней восседает, очевидно приготовившаяся линять, личинка отчаянного хищника жука-скакуна. От норки комочки земли отброшены сантиметров на тридцать. Относить их личинка не могла, нет у нее таких приспособлений. А вот бросать — это она умеет. Сверху голова личинки уплощена, слегка вогнута, напоминает лопатку. Водрузив на нее комочек выкопанной земли, личинка с силой отбрасывает в сторону свой груз.

Длина личинки 15 миллиметров, бросок ее равен 300 миллиметрам, то есть двадцати длинам собственного тела. Человек должен бы бросить такой груз лопаткой на 32 метра. Катышек весит 0,1 грамма, в пять раз меньше тела личинки. Для человека такой груз равнялся бы 30 килограммам. В общем, неплохой бросальщик личинка скакуна и хорошая у нее лопата.

Только зачем ей было так далеко отбрасывать землю? Можно бы и поближе. Разве ради маскировки своего логова!

Я прошел через густые заросли лоха, миновал колючие чингили, просторный солончак и забрался на гряду песчаных холмов. Солнце еще недавно поднялось над пустыней, в воздухе стояла бодрящая прохлада. Вдали за полоской реки и зеленых тугаев синели далекие заснеженные горы.

Тугай молчал. Наступило лето, давно отзвенели птичьи песни. Молчала и песчаная пустыня. Только издалека, со стороны солончаков, раздавался легкий и странный гул. Будто множество крыльев работало не переставая, без отдыха, без перерыва. И чем сильнее грело солнце землю, тем он все больше нарастал, становился громче и отчетливей.

Я спустился с барханов. Звуки стали громче. Прошел сотню метров — они оказались правее, в той стороне, где большим пятном светлел совершенно голый солончак с очень редкими низенькими солянками.

— Наверное, насекомые там гудят, за голой землей, в небольших зарослях тамариска, — подумал я.

Но все оказалось по-иному. Гудел голый солончак и так громко, что почти оглушил меня неожиданностью. Над ровной чистой землей металось, кружилось, гонялось друг за другом, стремительно что-то разыскивало множество насекомых.

Я присмотрелся. Как будто сборище состояло из ос-аммофил и двух видов пчел — большой-мегахиллой и маленькой-осмией. Почему они слетелись сюда, зачем собрались столь шумным обществом? Ведь вот на соседних солончаках, я знаю, пусто, нет никого. Разве только, чтобы сообща, громко распевая крыльями, приглашать издалека себе подобных.

Ярче и заметней всех были красные осы-аммофилы. Свесив книзу длинные ноги и, подняв кверху тонкое на узкой талии брюшко, они летали, казалось, безо всякой цели. Лишь некоторые, позванивая крыльями, рыли норки и далеко по воздуху относили в стороны комочки земли. Иногда осы наскакивали друг на друга, будто собираясь подраться, но быстро разлетались в стороны. Осы-аммофилы, истребительницы гусениц, на тело которых они откладывают яичко, все были без добычи. Неужели не на кого было охотиться? Для чего же рылись норки? Так просто — удовлетворение инстинкта! Впрочем, надо проверить предположение, еще посмотреть внимательней.

Летали еще черные осы-аммофилы, более тонкие и элегантные, с крохотным красным пятнышком, будто яркой пуговицей на черном костюме.

Больше же всех носились над самой землей маленькие пестренькие пчелки-осмии. Смогли бы они так легкомысленно метаться на бреющем полете среди травы, не разбив лбы о препятствия?

Осмии казались очень озабоченными, будто их мучило очень важное и неотложное дело. Иногда они бросались друг на друга и, сцепившись клубком, дрались или внезапно падали на землю и неожиданно ныряли в крохотные отверстия норок. Норок же была масса. Местами весь солончак изрешечен ими. Вокруг них не видно никаких комочков земли. Возможно, норки рылись особым способом: почва попросту расталкивалась во все стороны. В рыхлом солончаке подобная вольность строительного искусства была допустима и даже могла быть полезна, так как стенки подземного жилища получались тверже и прочнее.

Предчувствуя, что придется немало потрудиться, я снимаю с себя полевую сумку, фотоаппарат, лишнюю одежду и вооружаюсь лопаткой. А в земле разобраться трудно. Новые норки переплетаются со старыми, следишь за одним ходом и натыкаешься на десяток других. Запутаться во всем этом хаосе легко. Иногда берет отчаяние.

Но постепенно дела пестреньких пчел-осмий становятся понятными. Все их шумное общество, беспрерывно летающее над солончаком, — самцы. Самки очень заняты, роют норки, собирают пыльцу, строят домики для деток, кладут яички. Домик их особенный. Настоящий бочонок, даже, пожалуй, толстый кувшинчик с очень коротким горлышком. В кубышке или запасы меда и пыльцы с белой личинкой, или нежная светлая куколка. Два глаза и три глазка на лбу куколки кажутся угольно-черными.

Не терпится заняться пчелой-мегахиллой. Она не чета пчелке-осмии, больше ее в несколько раз, не в меру шумлива и еще больше беспокойна. Вот одна с разлету забралась в норку и выставила наружу, будто сигнальный флажок, кончик брюшка с ярким белым пятном на самой верхушке. Это самец, у самки кончик брюшка другой, черный.

— Норка занята мною! — свидетельствует флажок, — прошу посторонних сюда не лезть!

Но получается наоборот. На белое пятнышко к норке слетаются один за другим самцы и пытаются силой проникнуть в жилище самки между растопыренными ногами соперника. Тогда брюшко с белым флажком отвечает тумаками, ноги отталкивают с силой и выбрасывают наружу непрошеных посетителей. А им, драчунам, будто все нипочем. Их уже более десятка расселось по земле, приподнимаются на коротеньких ножках друг перед другом, расправив пошире в стороны крылья и задрав кверху брюшко, грозятся, стукаются лбами, сверкают большими глазами. В этой свалке под шумок кое-кому удается сбить телохранителя и пробраться в норку.

А самка очень занята, ей будто ни к чему столько ухажеров. У нее вон сколько забот: норку надо вырыть, вычистить, слетать в тугай, нарезать там листочков из лоха, да не как попало, а по особенным строгим правилам и точной выкройке, склеить из них выстилку ячейки, натаскать в них провизии, отложить яичко и снова — за то же самое, пока есть силы. Да что говорить, можно ли сравнивать ее самоотверженный труд с шумным соперничеством легкомысленных кавалеров!

Но им, наверное, тоже нелегко. Крылья сильно потрепаны, от многих боев помят пушистый и когда-то нарядный костюм.

Солнце поднялось высоко, разогрело солончак, жарко, с тела скатывается ручейками пот. Наблюдения же кончать рано, во многом не мешает еще разобраться, а для этого — рыть и рыть как можно больше земли.

Скоро я убеждаюсь, что мегахиллы тоже расталкивают почву, когда делают себе жилище, но пользуются норками как попало, старыми, чужими, сообща, по нескольку хозяек вместе. И в самом большом почете у них брошенные норки солончакового сверчка. Зачем попусту тратить силы, если можно использовать готовое помещение. Уж не поэтому ли сверчки ранее, когда еще не было пчелок, распевали на этом самом солончаке. На день они прятались в свои старые норки. Теперь они все перекочевали к кустикам. Наверное, их выжили мегахиллы.

Ячейки мегахиллы не сложны. Сперва на дно камеры кладется первый коротенький обрезок листочка. Затем на него согнутыми концами помещаются четыре заходящих друг на друга краями длинных кусочка листа. Обивка готова, и после заполнения ячейки сверху укладываются два, искусно вырезанных из листика, точно подогнанных по внутреннему диаметру кругляшка.

Есть у меня много вопросов к мегахилле. Вот, например, почему среди свалки рыцарей у теремка дамы сердца иногда мелькает почти черный претендент, а иногда с особым звоном крыльев ввязывается в баталию ярко-желтый. Кто они такие? Те же самые мегахиллы, но другой окраски или, быть может, другие виды? Тогда незачем им лезть не в свое дело.